Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Время шло, особых находок не было, а сотрудничество наше с Игневым, к сожа­лению, развивалось как‑то кисло. Я не придавал значения мелочам, считая, что глав­ное ― относиться друг к другу по–человечески и делать вместе дело, но, как выясни­лось позже, зря игнорировал некоторые психологические нюансы.

Как бы то ни было, мы договорились спланировать на предстоящую весну решаю­щий удар: отправиться вместе на за­ключительные поиски, для чего я разрабатываю детали маршрута, а он продолжает до весны наблюдения и обеспечивает транспорт.

Пришла следующая весна ― четвертая после начала орлиной эпопеи. Я приехал в Кара–Калу, приготовившись к реши­тельному штурму уже привычно сопутствующей мне проблемы, с которой я, как и с образом самого ястребиного орла, уже сжился очень прочно.

«7 февраля…. Степные жаворонки, которые гораздо крупнее других видов и не­редко доминируют в смешанных груп­пах, вытесняя иных птиц от мест их кормления, часто выглядят на кормежке как пасущиеся коровы или овцы: они двигаются с опу­щенными к земле клювами и щиплют зеленую травку мелкими, теребящими движе­ниями головы. Иногда же они свирепо выкорчевывают целые кустики полыни, отла­мывая от них крупные ветки и расклевывая их затем уже на земле. Становится по­нятно, зачем им такие мощные, по сравне­нию с другими жаворонками, клювы.

«28 февраля…. Самец степного жаворонка на припекающем уже солнышке вооб­ражает перед самкой, двигаясь вокруг нее сужающимися кругами в позе токующего тетерева, распушив перья на груди и голове, задрав раскрытый веером хвост и воло­ча приспущенные крылья концами по земле. Торопится: еще целая неделя до Вось­мого марта. Но я бы все равно на ее месте перед таким не устоял».

«17 мая. Степной жаворонок с кормом в клюве вылетел прямо из зарослей трост­ника от арыка (очень необычно, это же не скворец) и быстро полетел к открытым адырам, безрадостно сереющим уже выгоревшей травой. Вот тебе и птица засушлив­ых открытых пространств. Жизнь заставит ― не только в заросли, и в речку полезешь… Необычно засушливая весна в этом году, насекомые только у воды».

«8 февраля. Дорогая Клара!

…Сегодня впервые в огромных стаях кормящихся жаворонков единичные птицы вдруг начали взлетать свечкой

вверх, зависая там с пока еще короткой, словно пробной, песней. И я бы спел (хоть всю зиму петь могу), но у нас опять сплошная кайтарма; не допоешься до тебя…»

«28 февраля. Здравствуй, Зина!

До начала календарной весны еще один день, а весенние флюиды уже вовсю про­никают в поры бытия. Вновь замеши­вается магический раствор, без которого невоз­можно вымостить Дорогу Жизни… А я по–прежнему занимаюсь какой‑то фигней типа экологической изоляции жаворонков, вместо того чтобы заняться делом и изучить что‑нибудь стоящее типа сексуального поведения саксаульной сойки (открытой, кста­ти, в прошлом веке Зарудным) или на худой конец ― саксаульного воробья (такой тоже есть).

Жаворонки мои чирикают все вдохновеннее, все меньше тратят сил, добывая хлеб насущный, все чаще прерывают не­насытные групповые кормежки лирическими пар­ными полетами.

Я бы тоже, Ирида, с тобой парно полетал… Ведь я сам, как ты, Цитера, знаешь, нахожусь вне этой фенологии. Потому что в моих душе и теле, как и в твоих, Рати, стройных ногах, круглый год ― вечная весна. Даже в самый что ни на есть зимний дождь или осенний снег. Потому что, сама пойми, Киприда, мотаюсь я по здешним красотам день и ночь; вокруг солнце, ветер, птицы, счастье… и никаких мирских от­влечений от вдохновенного и самоотверженного, но столь бездарно–аскетического аспирантского труда… Гори все синим пламенем. И поэтому, как ни скучаю я по тебе, Пафия, беспринцип­ное мужское воображение все же постоянно рисует бесконечный калейдоскоп откровенно смелых образов, придавая необузданным фантазиям почти осязаемую реальность. Почти. В этом, радость моя, Исида, и весь вопрос. Ведь ты, как всегда, понимаешь меня, Книдия? Просто не знаю, Ювента, что и делать…

В конце концов, Клава, ради чего я здесь корячусь? Ради того, чтобы другим сде­лать лучше, и самому быть лучше. А это значит, опять все ради того же. Ведь неда­ром вон за тем бугром (в Иране) считается, что душа смертника у входа на тот свет будет встречена либо прекрасной девушкой, либо ужасной старухой ― по благости дел и устремлений покойного. Моя надежда, Роза, ― быть встреченным там тобой…

Вот и получается, Лиза, что твой образ и все прочие образы ― это как лежащие на столе любимая книга в знакомом тисненом переплете, книга, которую с удовольстви­ем перечитываешь по многу раз, а рядом с ней ― мимолетные красоч­ные журналы, поражающие качеством полиграфии ненатурально–идеальных иллюстраций.

Когда все путем, все на своих местах и все движется, невозможно удержаться от соблазна, чтобы, плюхнувшись после мирских мотаний перевести дух, не полистать экзотически–притягательные картинки.

Но вот если что‑то не так или в чем‑то туго, и все буксует, и свет не мил или если вдруг о главном подумается, то в такой момент даже от случайно брошенного взгля­да на яркую журнальную обложку откровенно мутит. И тянет к той самой завет­ной книге, которую берешь в руки и уже от одного этого в душе разливается успокоение и начинает замешиваться уже не просто магический, а Самый Главный Вселенский Раствор; начинают вновь пробуждаться казавшиеся исчерпанными силы. Потом открываешь ее, либо случайно, наугад, либо на оставленной в прошлый раз заклад­ке, либо заново с первой страницы, и начинаешь переживать ее снова, поражаясь непреходящей новизне, сродству ее ауры твоим собственным электронам, своей от нее зависимости и нежеланию когда‑либо читать что бы то ни было еще.

А поднабравшись от знакомых страниц утешения и поддержки (без которых ― хоть в петлю), заново встаешь, расправ­ляя, блин, вновь ставшие широкими и надежными плечи; вновь смотришь на далекий горизонт мужественным стальным взглядом (кру­то играя желваками на скулах); вновь ощущаешь силу в своих (опять мужских и на­дежных) руках; вновь не роняешь уже (скупую мужскую) слезу; и вновь непроизволь­но, дрын зеленый, заглядываешь под диван: не там ли закину­тый куда- то накануне журнал?..