Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Ситуацию до конца я тогда не проследил. Я прошел дальше, как тогда считал, ― по более важным делам. А сейчас ли­стаю дневник, и что же я вижу? Ради чего я про­шел тогда, не задержавшись еще на пять, или на десять, или, в конце кон­цов, пятна­дцать минут у той каменки? Чтобы записать: «Убегающая в панике песчанка тащит к норе во рту целый сноп зеленой Medicago minima» (дневник 10, стр. 43, наблюдение 153)…

Ну и что? Зачем мне это? Зачем мой глаз и моя мысль зацепились тогда за это? Кто и как использует этот факт для нау­ки? Или для искусства? И использует ли? Кому нужно знать, с какой травой во рту песчанка тикает от опасности? То, что пес­чанка эту траву ест, давно известно. Кого взволнует этот факт? Кому поможет доко­паться до истины? Чье воображение разбудит? Чью фантазию окрылит?

Как много своей жизни мы тратим на то, что никогда никому не понадобится, не со­греет душу, не поддержит в трудную минуту, не приоткроет новых горизонтов… Эх, знать бы наперед, что зачтется на весах вечности, а что развеется в никуда утренним туманом…

А как бы это могло быть изящно, если бы я досмотрел все до конца и убедился, что добытую из погадки шерсть плясу­нья утаскивает в нору. Это уже с минимальны­ми натяжками можно было бы считать использованием погадки для строи­тельства гнезда. Для пущей научной важности можно было бы на худой конец и гнездо ра­зорить, раскопать нору. Хотя в этом есть уже что‑то гадкое, присущее именно пытли­вой человеческой натуре. (Если погибаешь с голоду ― рас­капывай, никаких проблем, жри сырые яйца или птенцов, пеки их в золе, суши на солнце, а так? Для науки?) И это означа­ло бы еще один пример потрясающей утилизации всех мысли­мых ресурсов в природе; использование всего, что возможно всегда, когда возможно. Ан нет. Я прошел дальше. Был занят.

Зато теперь у меня записано, как песчанка бежит домой с набитым зеленой травой ртом…»

«17 марта…. Недавно прилетевшие каменки–плясуньи скачут и вертятся около своих нор, оглашая все вокруг звонкими трелями вперемешку с копированием песен самых разных птиц и с почти человеческим хулиганским свистом. Никак не могу при­выкнуть: день за днем, услышав за спиной вызываю–щее «Фюить!», быстро оборачи­ваюсь, предполагая, что это меня кто- то фамильярно–вызывающе окликает таким манером. А на меня испытующе смотрит черными птичьими глазка­ми, лихо дергая хвостом, самец каменки–плясуньи… Чертыхнешься про себя и идешь дальше.

Как у Зарудного: «Громким, сильным голосом распевает чекан по утрам и в предве­чернюю пору, сидя на каком‑нибудь выдающемся предмете вроде верблюжьего чере­па, бугра, вершины куста или поднимаясь на сотню–дру­гую футов и медленно опус­каясь на распростертых крылышках, ― и далеко в пустыне разливаются милые звуки его песни, и слушаешь маленького певца с бесконечным удовольствием и благодар­ностью. Чекан в совершенстве копирует голоса всех птиц пустыни;…не довольству­ясь этим, он подражает, конечно в миниатюре, реву ишака и верблюда, ржанию ло­шади;…он передает в своей песне шум проходящего каравана, с шорохом ног о пе­сок, со стуком копыт, со скрипом вьюков и грубым смехом туркмена. Уже одна птица способна оживить излюбленный ею уголок, когда же запоют их несколько ― вся­кий страстный любитель природы должен будет сознаться, что и глухая пустыня имеет свои заманчивые прелести». Заме­чательно. И это 1896 год…

Каменка–плясунья… Последняя птица, про которую Зарудный писал, работая над очередной книгой, перед смертью. Так и лежала на его столе запись про каменку–плясунью, когда самого Зарудного вдруг не стало: «Приведу еще несколько дополне­ний…»

Что произошло? Загадка. Как может человек, работавший всю жизнь препарато­ром, по ошибке выпить отравленную жидкость? Что бы там ни было в музее ― мы­шьяк для обработки шкур, или квасцы, или что еще. Это не то, что можно вы­пить случайно, спутав с чем‑либо. Сидел, работал за столом, писал про каменку–плясу­нью, выпил случайно яд, почувство­вал недомогание, взял извозчика, поехал домой и умер там три часа спустя… Непостижимо. Воистину у каждого свой путь..

Именно так закончилась жизнь одного из самых замечательных и одаренных лю­дей начала века. Человека, которого совре–менники могли сравнить лишь со знаме­нитым Н. М. Пржевальским. Исследователя, чье имя многократно сохранено в назва­ниях десятков и десятков впервые описанных им животных. Обаятельного и внима­тельного собеседника; гостепри­имного хозяина; неутомимого путешественника; страстного и удачливого охотника; ценителя женской красоты и любителя бокала красного вина за обедом; наблюдателя, способного видеть то, что было незаметно другим. «Небольшого ростом, почти тщедушного человека, останавливающего на себе внимание разве только характерным южным типом своего лица, быстротой и гибкостью своих всегда ловких движений да открытым, детски доверчивым взглядом темнокарих глаз» (А. П. Семенов–Тян–Шанский, 1919). По–настоящему скромного характера, чурающегося популярности, известности и публич­ных выступлений. Огромного сердца, вместившего в себя бескрайнюю любовь и к российской природе, и к горам Туркеста­на, и к прокаленным пустыням Персии. Энтузиаста и гуманиста в высшем значении этих слов.

Зарудный: «Я верил в свои силы, выносливость и энергию… мне казалось, что я легко справлюсь с возложенными на меня обязательствами и вернусь с добычею, богатою во всех отношениях… Мне были нипочем ни грозные соляные кеви­ры и пес­чаные дешты, ни «бад–и-сад–бист–и-руз» (ветер 120–ти дней), порою томитель­ный и расслабляющий, ни паля­щее солнце, ни пересохшее от жажды горло, ни утом­ленные глаза, но у меня почти всегда не хватало времени и не всегда хватало сил в тех редких случаях, когда оно оставалось. Когда мы проходили пустынями, я целый день посвящал поискам, часто бесплодным (днем в персидских пустынях нередко можно пройти целые версты и не встретить на пути ни одной пти­цы, а в тихую погоду ― не услыхать ни одного звука), и возвращался на стан со скудною большею частью добычею, и к тому же настолько утомленным, что после препарирования и укладки добытого часто положительно не был в состоянии приниматься за любопытную ве­чернюю охоту: ловлю на фонарь, поиски с ним, постановку капканов, ― и я был в от­чаянии… Когда же наш путь пролегал странами, щедрее одаренными природою, ― снова отчаяние: в несколько часов мне удавалось собрать много, пролетали целые часы за работой, садилось солнце, быстро наступали темные южные су­мерки ― и вот пропущено время, чтобы караулить крупного зверя на водопой, сторожить птиц на ночлег и искать что‑ни­будь новое; а туг еще записать свои наблюдения, уложить отпрепарированное, набить ружейные патроны, приготовить себя к раннему утру следующего дня, а в награду за труд ― потеря аппетита и вместо сна― беспокойная, тоскливая дрема…» (1900).