Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Каждый вечер он брал под мышку огромную подушку и, не в силах противостоять судьбе, безропотно плелся ночевать в Наташину лабораторию, а мы с Зубаревым, два чутких и заботливых преподавателя, свистели и улюлюкали ему вслед, об­зывая «экологическим беженцем»…

Непостижимая генеалогия вечно вертящихся около муравского дома собак посто­янно пробуждала у меня мысли не толь­ко о причудах генетики, но и о нечистой силе. Немыслимые гибриды местных алабаев и салонных аристократов, неиспове­димыми путями попадавших в Кара–Калу со столичным людом, пробующим себя на поприще удаления от цивилизации и приобщения к далекой от российских столиц жизни на лоне природы, предоставляли наблюдателю неограниченные воз­можности увидеть массу интересного.

Один из таких барбосов, Пафнутий, каждый вечер, когда я перед сном направлял­ся через огород в туалет, бежал передо мной, гордо подняв хвост и смело гавкая в темное простран–ство ― главным образом для свирепого соседского Ингира, сидя­щего на цепи огромного овчара, с которым Пафику было не тягаться. Моя близость придавала нашему легкомыслен­ному кобелю невиданный кураж, так что он подбегал к толстой сосне, стоящей вне досягаемости беснующегося на цепи Ингира, и де­монстративно задирал на нее лапу, вовсе и не глядя на свирепую оскаленную пасть с капающей слюной в метре от себя, а с подчеркнутым хладнокровием посматривая на меня: «Ты уже сделал свои дела? Я уже…» В дождливую зимнюю погоду Пафик, кряхтя, как старый дед, умудрялся затаскивать к себе в будку еду прямо в миске, что­бы не есть под дождем.

А еще он на посторонних, приезжающих к Муравским с рюкзаками, не гавкает, хотя даже знакомых местных в дом не пускает. Поэтому сидит на привязи, и лишь на ночь его отвязывают (живет личной жизнью, из‑за чего утром появился с выдранным око­ло уха клоком шерсти ― сейчас страдает).

Приход в ВИР ветеринара, обязанного сделать всем домашним животным необхо­димые прививки, неизменно сопрово­ждался сбором зрителей около муравского дома, животное население которого превосходило совокупную популяцию кошек и собак всех окрестных соседей.

«10 февраля…. Ветеринар ― маленький, с большими ушами, в коричневом хала­те и в зимней меховой шапке, несмотря на уже теплую предвесеннюю погоду, со шприцем в руке, старается держаться на почтительном расстоянии от прививае­мого объекта. Мы со Стасом зажимаем почуявшего недоброе и свирепо рычащего от стра­ха Пафнутия, оттягиваем ему на загривке шкуру, подставляя место для укола. Вете­ринар, крича: «Нэт, нэт, надо в бэдрэнный кость!» ― как комар, с разбе­га втыкает Па­фику в зад шприц, торопливо впрыскивает содержимое и стремительно отскакивает назад («У–у, сучья мяса…»).

Закончив с нами, этот пугливый айболит переходит к соседям, где к Ингиру не ре­шается приблизиться и на десять ша­гов, крича хозяину издалека про то, как надо со­баке давать лекарство от глистов, чтобы она его незаметно для себя съела. Потом он заворачивает увесистый шарик этого лекарства в инструкцию по его использова­нию и кидает издалека хозяину. Ингир, перехватив в прыжке брошенный сверток, клацкает пастью, даже не замечая, что он что‑то проглотил, и вновь пови­сает на сво­ей цепи, привстав на задних лапах и захлебываясь на ветеринара свирепым лаем.

Хозяин Ингира, невысокий и щупленький Николай Михайлович, уже преклонного возраста, изо всех сил сдерживает обезумевшее чудовище, что удается ему с тру­дом.

Это человек необычной судьбы. Он общался с Вавиловым. Сам в свое время за чтение стихов на английском языке и за пристрастие гулять под дождем получил по доносу соседа десять лет лагерей. Вернувшись с Севера, много лет жил бок о бок с человеком, который на него написал. Он со смущением признавался, что после лаге­ря не любит больших собак, а вот вышло, что у них в доме живет Ингир».

«14 февраля. Дорогая Дашенька!

Тетя Наташа и дядя Игорь, у которых я здесь живу, очень добрые и всегда помога­ют больным или брошенным живот­ным. Поэтому у них дома всегда полно всякого зверья. Сейчас живут три кота и три собаки.

У рыжего Коти нет одного глаза. Когда мы ужинаем, ему разрешают сидеть за сто­лом на табуретке и есть со своей та­релки. Очень маленькая черная кошечка Чер­нушка весь день где‑то бегает, а вечером появляется, трется о ноги и мяукает очень пискливо ― как мышка пищит. Третий кот никогда не мяукает, но всегда таскает что‑то со стола. А сегодня он на ве­ранде сидел на еще теплой электрической плитке, как чайник, ― грелся.

Самый маленький из собак ― Джим. Он белый, с черными ушами и лохматый. Го­няет в округе всех других собак, даже огромных алабаев. Вот что значит боевой ха­рактер. Собачка Кузька очень добрая, все время просит, чтобы ее погладили. Третий барбос ― это большой темно–коричневый пудель. Его давно не стригли, и он очень похож на овцу: весь в кудряш­ках.

Овец здесь очень много, а пуделей таких никогда не было. Поэтому когда я его первый раз увидел, то сразу подумал: «Как странно у овцы совсем собачья голова». А потом оказалось, что это и правда собака. Зовут его Флокс–Франт.

У него родословная, которую здесь и показать некому, а в ней записано, что его де­душка из Англии, а бабушка из Амери­ки. И что день рождения у него 5 февраля. Тетя Наташа хотела устроить ему праздник, испечь что‑нибудь вкусное и по­звать других собак в гости, но он сам все испортил: стащил со стола кусок сыра и получил вместо дня рождения под хвост веником.

Франтик ― собака городская, поэтому почти все время спит на кухне под столом и грустно вздыхает. Наверное, вспоминает свой Ленинград, откуда его привезли, а на­зад взять не смогли… Ну ничего, у него теперь и здесь много друзей. От него и от меня привет Кисе и всем другим твоим животным».

В отдельные годы меня, приезжающего из Москвы, у дома Муравских встречала целая свора добросовестно гавкающих на чужака разномастных кудлатых кабыздо­хов, на самом деле приветливо помахивающих хвостами мне навстречу: мол, ну а с тобой что, ежели и ты сюда, к нам в компанию?.. Со мной все было как всегда ― ор­лов я решительно не находил.

Когда я вышагивал от заповедника домой, это был как раз тот день, когда я с оче­видностью был «чужим на празднике жизни», и поэтому дом Муравских был абсо­лютно наилучшим местом, где я мог быстрее всего вернуться к жизненному то­нусу, чтобы из полученного очень «кислого лимона» все же как‑то «сделать лимонад».