Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Живет в местах совершенно особых, где многие виды жаворонков попадаются лишь иногда, а многие не встречаются во­все: в самых опустыненных частях долины, среди разъеденных эрозией адыров, а иногда и на совершенно безжизненных скло­нах «лунных гор».

И пение у него очень особое: заунывное «свиррь–тиу» или «тиу–свиррь–тсиа» (За­рудный: «Оно состоит из грустных, протяжных, тихих, но в пустыне далеко слышных свистов, комбинирующихся в чрезвычайно милые мелодии… Их голос… подходит к величавому покою пустыни и гармонирует с ее тишиною; он был бы положительно странен в лугах, в травяни­стых степях и тем более в лесах»).

Короче, жаворонок, но стоит особняком.

Наблюдая за одной стайкой несколько часов подряд, вживаюсь в ритм жизни этой птицы; синусоида флуктуаций моих собственных эмоций уплощается и вытягивает­ся; на все вокруг и на самого себя начинаю смотреть по–восточному…

После обеда меня нашли в холмах подошедшие студенты. Одну натуралистку по­слал посмотреть за соседней группой аммоманесов, с которой сблизилась та, за ко­торой наблюдаю сам; птицы перекликаются с соседних склонов.

Закончив наблюдения, распрощался со своей стайкой. Собрал студентов, пошли к дому без наблюдений, просто разго­варивая о разном (все устали).

А пустынные жаворонки остались в холмах, продолжая свою птичью жизнь, от ко­торой им не отвлечься ни на что другое… «Свиррь–тиу…»

«4 февраля…. Возвращаясь из Ай–Дере, трясемся со студентами в расшатанном и скрипучем кузове старого грузовика. Все устали, молчат, но через некоторое время вновь начинается уже следующая волна оживления: кутаясь под кошмой в общую кучу–малу, все поднимают на каждом повороте гвалт, выра­жающий «беспричинный» восторг (как после отбоя в пионерском лагере). В этом все: и беззаботная нега пер­вого курса с ощущением всей жизни впереди; и красота окружающего природного ве­ликолепия; и ощущение нашей общей экспедици­онной дружбы; и неопасная, неин­тимная (по причине многолюдности), но столь волнующая близость юношеских и деви­чьих тел.

Едем в волшебном свете опускающихся зимних сумерек. Мимо проносятся нави­сающие над кузовом скалы близких вы­соких бортов долины Сумбара, еще отражаю­щие мягкий свет почти зашедшего солнца, а над ними уже взошла огромная холод­ная луна.

Красотища необыкновенная. Свет же вообще редкий и удивительный; воспринима­ется отдельно от пронизываемого им ландшафта как огромный прозрачно–подкра­шенный объем, в который помещены и дорога, и наш грузовик, и горы, и небо с лу­ной, и все вокруг.

Все глазеют, но благоговения никакого: энергия и кураж плещут через край; всем все нипочем, ни у кого нет сомнений в том, что красоты у них в жизни впереди ― не­мерено.

Высоко над скалами борта долины, торопясь, летит уже явно припозднившаяся на ночевку ворона.

«Беркут», ― не поднимая бинокля к глазам, с профессиональной уверенностью заявляет одна из наших шустрых девиц. Я, даже пребывая в сентиментальной ауре от окружающего великолепия, не в состоянии стерпеть такого кощунства:

― Оставлю без сладкого, двоечница: это ворона.

― Да нет, Сергей Александрович, ― с привычным всепрощением на необосно­ванную занудность начальника реагиру­ет юная натуралистка, все еще продолжаю­щая хихикать над чем‑то, обсуждающимся в куче–мале. Потом снисходительно под­носит прыгающий бинокль к глазам, и юное лицо вытягивается.

Народ улюлюкает, принимаясь за обсуждение того, что беркут маловат и, видимо, подобно нашей наблюдательнице, имел трудное детство… Натуралистка, впрочем, без комплексов, смеется вместе со всеми сама над собой».

Ровно через десять лет после своего первого появления у Муравских я приеду в очередной раз в Кара–Калу к уже поджидающим там меня студентам. Очередную группу мы привезли тогда в Копетдаг вместе с моим близким коллегой по кафедре, величайшим охотником всех времен и народов, ― усатым, длинноногим и неутоми­мым зоологом Игорем Зубаре­вым.

Войдя в дом к Муравским, я на двери своего кабинета (все той же Стасовой ком­наты) обнаружу большую вывеску, а внутри ― устроенный студентами мемориаль­ный юбилейный музей моего имени («Рановато… Не надейтесь!»).

На стенах красовалось тогда множество памятных экспонатов: от архивных фото­графий и нарисованных Стасом шар­жей до чудом сохранившегося обгоревшего кус­ка злосчастного зеленого полотенца, с которого началась моя жизнь в ВИРе; хранив­шихся в столе самодельных цветных колец для мечения птиц; резервной пачки дубо­вой коры с того злопо­лучного сезона, когда я страдал животом, и полосатого кармана от моих легендарных пижамных штанов, являющихся в туркменских поселках обще­принятой повседневной модой (и которые я купил в Кара–Кале, не устояв перед за­вораживающей надписью на ценнике: «Туркменский брук»).

«10 апреля. Привет, Чача!

…Идем с коллегой Зубаревым и студентом Иваном по предгорьям, снимаем вы­борочно окрестные красоты на твой ви­дик для потомков. Вдруг вижу среди камней разноцветного полоза (он почти одноцветный, но так называется), сразу хвать его, а он противится, змей, извивается и возражает.

У меня сразу рождается в голове план сюжета; телевидение не телевидение, а на занятиях использовать можно. Приго­товились. Зубарев взял камеру, Ваня стоит у него за спиной, внемлет с вежливым вниманием тому, что большие дяди де­лают.

Я начал в камеру говорить, показываю змея будущим зрителям, демонстрирую, что он не ядовитый и не кусается. При этих словах эта гнида меня ка–ак цапнет! Меня аж перекосило, но на миру, как говорится, и полоз Полозу нипочем. Комментир­ую себе дальше, что все это забавно, неопасно и бескровно, как вдруг вижу, что Зу­барев с камерой начинает осе­дать: боком, боком, сел на коленки, уже не может ка­меру держать, корчится от хохота. Ванька у него за спиной вообще вот–вот лопнет: покраснел как рак, рот руками зажимает, чтобы записи не помешать.

У меня, понятное дело, первая мысль: «Ширинка расстегнута!..» Нет, смотрю, все нормально, но на джинсах при этом вижу обильные потеки свежей крови… И кровь эта капает на штаны с рукава, а на рукав ― из прокушенного пальца: течет себе бо­дрой струйкой. А этот змей поганый извивается в моей руке с довольной ухмыляю­щейся мордой.

Вот и верь после этого в кровные связи. Я ему про родственную душу и родную кровь, а он мне ее пустил, родственни­чек… Гадина подколодная. Неужели и я такой же? Может, недаром меня всю школу «Полозом» звали…