Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Так что же ты думаешь? Вот, время подошло; штатив поправил, приготовил все, достаю новую пленку, чтобы под рукой была, открываю крышку, а она… уже отснята!.. Дрын зеленый!

Как такое могло произойти, ума не приложу. Заскок какой- то. Я точно знал, что оставалась еще одна кассета нетрону­тая.

Поэтому удалось мне снять лишь два кадра, остававшихся в аппарате, что несе­рьезно (этого даже для «никона» мало, а с «зенитом» и подавно свет не угадать).

Снял я эти два кадра, думая перед каждым по пять минут. Собрал барахло, плю­нул под ноги напоследок и затрюхал себе вниз в долину («клик–клик» ― шагомер по­сле долгого молчания). Спускаюсь вниз к Сумбару и думаю: так ведь и это все ― как раз про то же самое, о чем я тебе и написал. Получается что же? Что это ― вселен­ский закон? Или это просто судьба моя такая?.. А может, дело‑то именно во мне?

Ведь мне некоторые из близких друзей в разное время говорили: «Ты, П–в, ― сложный человек. Не дави!» И вот я, бы­вало, слушаю такое, сердце у меня внутри при этих словах на части разрывается: людей жалко, дружбу свою жалко, за несправ­едливость непонимания горько и обидно, а я чуть ли не ухмыляюсь в ответ как раз в соответствии с представляемым собеседником образом и сюжетом.

Для меня очевидно, что он ошибается, для него очевидно, что он прав, а я своим поведением сам его в этом и убеждаю. Словно доигрываю роль, в которой меня ви­дит говорящий. Наблюдаю сам, как он сникает все больше; вижу, словно со стороны, что роль‑то эту я играю хорошо, даже слишком хорошо; понимаю, что это не репети­ция, а самое что ни на есть настоящее, «чистовое» представление, переиграть его иначе позже не удастся, а поделать с собой ничего не могу; дер­жусь в чуждом для себя, специально выбранном амплуа…

И на фига, спрашивается? Опыт‑то, кстати, в большей степени над самим собой каждый раз происходит, нежели над кем‑либо. Горько и больно самому. А другим? Не знаю. Привычно утешаться тем, «…что если я причиною несчастия дру­гих, то и сам не менее несчастлив»? Это не утешение, тут явно загнул Михаил Юрьевич…

Впрочем, это не про садизм или мазохизм, это про торпеду с живым пилотом, про камикадзе. Потому как в подобных случаях происходит сознательная диверсия, пре­ступление против дружбы. Но, понимаешь, не могу устоять от искушения проверки на всамделишность, и все. Моделирую жизнь, туды меня растуды, как на макете, по­нимаю, что нельзя, что режу по живому (в том числе и сам себя), а поделать с собой ничего не могу. Сознательно увеличиваю напряг, как на стенде при испытании двигателя на прочность; поддаю и поддаю оборотов, и такое звенящее ощущение возникает внутри, что, мол, если не выдержит перегрузки, то и забраковать не жалко, а уж если выдержит… Словно это ― подсо­знательное стремление уберечься от ненастоящей псевдодружбы…

То ли чертяка соблазна скачет, корча рожи, вокруг меня, стараясь подхватить под руку, чтобы я вместе с ним пустился в пляс; то ли ухмыляющийся дьявол дергает откуда‑то издалека за невидимые веревочки…

Все рвется у меня изнутри наружу, всех бы расцеловать и защитить навсегда от недружбы и непонимания, а я играю с циничным прищуром дальше и дальше по сю­жету, чтобы досмотреть, чем же это все закончится… И думаю при этом: «Ну неуже­ли же вам не очевидно, что я вас всех люблю сильней всего на свете, как вас, может, и не любил никто и никогда, а сейчас я просто придуриваюсь! Неужели же все это надо объяснять?!»

А сам при этом словно подталкиваю свою батарейку ближе и ближе к пропасти, в испуганном любопытстве представляя, что будет, когда она сорвется с кромки обры­ва и полетит вниз, оставив за собой лишь эфемерное облачко пыли, а сама удаляясь быстро и безвозвратно…

Короче, ― геморрой. И не понятно ни фига. Непроверяемо и недоказуемо.

Одно замечу, последнее: наплел я тут с три короба про субъективные нервические рефлексии, а ведь на самом‑то деле скучно мне про самого себя рассуждать; по­верь, без кокетства говорю.

Так что все про «батарейку» ― это нечто, начавшееся когда‑то из конкретного лич­ного, но сейчас ― уже почти отвлечен­ная, абстрактная горечь за то, что так много счастья дружбы у многих людей пропадает зря, не воплощается. А ведь сча­стье дружбы ― это куда более тонкий аромат, нежели дурман любви…

Скромнее надо быть, вот что. Скромнее.

Ну и хрен с ним.

Привет!»

«P. P. S.

Весь мир и все, что есть в нем, ―

Отражение одного луча от лица друга…

Так‑то вот. И это много веков назад написано.

Страдаем все фигней по молодости, а вот пройдет тридцать лет, и, если доживем, проснемся вдруг одним утром и неожиданно сами для себя поймем, что все наши бывшие кипения страстей ― лишь детские шалости, в лучшем случае заслуживающ­ие всепрощающей улыбки…

И что мы, по большому счету, должны быть друг другу безоговорочно благодарны уже за одно то, что нам выпало по этой жизни быть вместе (или хотя бы рядом)..

Так ведь мы, как всегда, спохватимся, когда уже поздно будет…

…Должны быть благодарны. «Друг». «Другу»…

Но теперь‑то уж я точно завязываю.

Будь здоров!»

«Клик–клик» ― в такт шагам стучит шагомер. Я иду по холмам от заповедника к ВИРу, вспоминаю былые времена и ду­маю про то, что ничего трагичного не произо­шло, но я непростительно раскис, поддержки хочется почему‑то почти по–дет­ски, и что эту поддержку я сейчас у Муравских найду. Игорь и Наташа всегда поражали меня тем, что их немногословное и ненавязчивое гостеприимство неизменно доста­валось всем, кому было так необходимо.

За пятнадцать лет, которым я был свидетелем, редкая научная экспедиция, приез­жавшая в Западный Копетдаг, не про­водила хотя бы одну ночь на веранде не­большого муравского дома. В сезон там периодически кто‑то спал в спальниках сре­ди экспедиционных вьючников и прочего барахла. Лишь в последние годы, с учре­ждением заповедника, этот поток несколько поубавился, далеко не иссякнув оконча­тельно.

Совсем уж непостижимым образом на веранде у Муравских периодически оказы­вались убогие, покалеченные и боль­ные коты и собаки со всей округи. Никто их не приносил, они появлялись сами.

Бездомные барсики, ошалевшие от драматического поворота в своей судьбе и от первого в жизни мытья и лечения, вос­седали зимой у них дома около печки с выра­жением наглого недоумения на расцарапанных бандитских мордах со слезя­щимися глазами.

Котов и собак в доме вечно было столько, что это невольно воспринималось либо как рай (теми, кто их любит), либо как ад. Приехав однажды весной к Муравским с Зубаревым и студентом Ваней Прядилиным, мы только уселись за празднич­ный стол отметить нашу очередную встречу, как Ванька вдруг звонко чихнул. Потом еще раз. Потом он, смеясь, счастливо вытер слезы и доложил, что у него аллергия на кошек…