Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

А вдруг это всего лишь извивается внутри червячок тщеславного самолюбия, смер­дящий гнилостно: «Помру, а этикетка с моей фамилией останется в музейной коллек­ции…» Ведь все хотят быть как большие, хотят быть взаправду…

Кстати, чего уж там, при всем моем уважении к Зарудному, и с ним мне не все по­нятно. Ну не поддается моему разуме­нию: наблюдает он турача, ухаживающего за самочкой, описывает его гусарское поведение, а в момент спаривания, когда этот ту­рач оседлал самку, именно в момент трогательного птичьего экстаза, кладет их обо­их одним выстрелом… Дрын зеленый! Это что? Вдруг непонятно откуда возникшая потребность патроны экономить? Или, может, за этим некая осо­бая научная ценность кроется?

И ведь слабонервным Н. А. не был. В том смысле, что наблюдение спаривания животных у некоторых людей пробужда­ет или собственные неукротимые порывы, или неконтролируемое поведение, видимо связанное с невозможностью свой им­пульс мгновенно удовлетворить (Фрейд бы это наверняка по полочкам разложил).

Как однажды собрались мы с Гопой сплавать весной на байдарках, я в девятом классе был. Сели в электричку, выгрузи­лись в каком‑то неизвестном мне месте, до­тащили байдарки до речки недалеко от станции, разложились, собираем их под на­весными качающимися мостиками, весело поскрипывающими, когда дачники спешат по ним с противоположного берега реки на станцию. Удивительные мостики.

Ждем какого‑то Гопиного знакомого, который должен к нам присоединиться. На следующей «кукушке» приезжает он; держался, помню, уверенно, острил браво. Тоже начал с нами байдарку собирать, а потом увидел в воде у берега спаривающихс­я лягушек. Май месяц, весна, из каждой травинки жизнь вот–вот по­прет вовсю, все набирает обороты, лягушки, понятное дело, в авангарде весенних сил.

Так он сапоги болотные поднял, зашел поглубже, рукав засучил, вытащил лягушек со дна и стал с неожиданным для меня остервенением их расцеплять. А это непро­сто, так как самец самку сжимает, словно окаменев. Короче, не сумев их разъеди­нить, он изо всех сил, с каким‑то рвотным хеканьем швырнул этих лягушек об воду, вдребезги разбив обеих, медленно поплывших порознь по течению кровавым меси­вом.

Я внутренне так озверел, что чуть башку ему не разбил веслом, сдержало лишь уважение к Гопе. За весь день ни слова ему не сказал, даже не смотрел на него.

Уже вечером, когда байдарки сложили перед отъездом, он подходит ко мне, до плеча дотронулся, извини, говорит, и не расстраивайся ты так…

Трудно, конечно, судить вне контекста ситуации, но при прочих равных условиях в случае с турачом мы бы с Зарудным друг друга не поняли… И ведь что важно ― он, даже описывая этот случай, умудряется про самих птиц с любовью писать: «петушок, курочка», ― черт–те что. Или так (про жаворонка): «…Я выстрелил по самочке, при­нявшей самый бес­печный вид и деловито расхаживавшей по глинистой площадке среди солянковых зарослей; она отлетела шагов на сотню и спустилась; подхожу, чтобы подобрать свою добычу, и― трогательная картина ― нахожу ее лежащею мертвою на самом гнезде».

Не иначе, как было у Н. А. такое завышенное представление о месте человека на арене жизни, что он просто и не соот­носил человеческую жизнь с совсем не ценной жизнью прочих тварей, включая птиц. Любил их, понимал, восхищался, но жизнь их со своей не сопоставлял, рассматривая конкретное животное лишь как материал для удовлетворения и примене­ния собственных зоологических интересов. «Царю приро­ды» можно все!

Но как он пишет порой! Вот про скотоцерку, например: «Это очень живое, подвиж­ное и беспокойное существо. С раннего утра и до вечера она находится в беспре­станном движении и хотя затихает в жаркие часы дня, но почти всегда… найдется та или другая птичка, которая то крикнет, то погонится за каким‑либо насекомым, то вскочит на вершину куста, задерет вы­соко свой хвостик, покривляется в разные сто­роны и, осмотрев, что делается вокруг, нырнет в чащу ветвей… Искусством летать… не может похвастаться… На лету зато выделывает иногда разные пируэты, напри­мер, внезапно бросается на землю и так же внезапно отскакивает от нее; проделы­вая это несколько раз подряд, очень походит на маленький резино­вый мячик… Ни­когда не забуду следующего случая: сижу я однажды в тени под кустом саксаула, сижу и радуюсь интерес­ной добыче, которую успел в этот день собрать, а на душе так хорошо; и вот, как бы для того, чтобы привести меня еще в лучшее настроение духа, из куста выглядывает вдруг молоденькая куцая скотоцерочка, спрыгивает ко мне на плечо и ло­вит сидящего на нем жучка; потом вскарабкивается на ухо и шарит в нем клювом; мне щекотно и смешно, а птичка пугает­ся невольного движения моего, прыгает на голову, отдает на ней долг природе и трещит слабым, нестройным го­лоском… Гром ружейного выстрела часто не пугает компанию скотоцерочек и вызы­вает в ней лишь крайнее удивление; мне случа­лось раз за разом убивать на одном и том же кусте до пяти птичек, прежде чем остальные брались за ум и улетали…»

Каково? Так что не знаю. Я и сам в какой‑нибудь исключительной ситуации конеч­но же буду коллектировать матери ал, но не всегда и не любой. Ты думаешь, если я орла найду яего для коллекции добуду? Ха! Да ни за что на свете.

Не спорю, тушка птицы в музейном хранилище ― это кирпичик в большом и важ­ном. Но все же интересно, имеет хоть какую‑нибудь ценность на весах вечности прямо противоположное ― ощущение конкретной жизни, которое каждый раз оста­навливает от того, чтобы добавить еще один экземпляр в коллекцию музея?

Что примечательно, начав заниматься птицами по науке вообще перестал охотить­ся. Как отрезало».

«9 марта…. После дней, недель и месяцев непрерывных наблюдений глаз сам цепляется за все необычное. На зеленею­щем пробивающейся травкой пологом скло­не, около гнездовой норы каменка–плясунья усердно расклевывает крупную погадку какого‑то хищника. Сил маленького птичьего тела не хватает, ей приходится наскаки­вать почти с разбега, вкладывая в удары клювом не только силу мышц, но и инерцию движения.

Я неосторожно приближаюсь слишком близко («Пардон, птичка!»), она отскакивает на пяток метров за ближайший бугор, и, не в силах бросить столь важное для себя занятие, прихватывает погадку в клюве. Продолжает расклевывать ее там все с тем же остервенением. Для чего? У меня одна догадка: распотрошить погадку, чтобы ис­пользовать спрессованную в ней шерсть съеденной хищником песчанки для выстил­ки гнезда. Но это уже мои орнитологические домыслы.