Аркадий Фидлер - Зов Амазонки

Как и у большинства других примитивных племен, женщины чама, в отличие от праздных мужчин, с утра до ночи заняты хозяйством. Мужчины, правда, сажают маниоку, но этим ограничивается вся их работа. Убирают маниоку женщины. Они также высаживают и убирают все другие растения.

Чама считают, что есть обезьян еще можно, но вот когда люди сами похожи на обезьян и имеют такие же круглые головы, это никуда не годится. Поэтому новорожденным они привязывают спереди и сзади головы дощечки, которые через несколько месяцев изрядно сплющивают череп. Такая изуродованная голова впоследствии является гордостью ее обладателя и повышает в нем чувство собственного достоинства. Волосы, растущие на теле, за исключением головы, тоже слишком напоминают обезьяну, поэтому их отовсюду тщательно выщипывают.

Нелегкое, а подчас даже невозможное дело для белого проникнуть во внутренний мир этих людей. Чама старательно прячут свои мысли от белых соседей, так же как и свои обычаи и свою веру. Жить среди белых они не прочь, но брататься с ними упорно не желают. Это умное, веселое племя хочет жить по-своему!

Может случиться, что белому человеку станут невмоготу его городские «друзья»и расшатанные нервы; ему захочется уйти от шума на лоно природы, поселиться на этой благословенной земле, на берегу большой богатой реки, под сенью пальм, среди скромных, честных людей, которые не желают знать, что такое деньги. Ему захочется вместе с ними и по-детски смеяться, и грести, и бросать гарпун в большую рыбу, есть цяпу и восхищаться их примитивным искусством. Словом, он хотел бы прийти к чама, живущим на берегу реки Укаяли, и с сердцем, полным лучших чувств, просить позволения жить в их шалашах и брататься с ними.

Но, увы, он будет разочарован. Смущенный вождь-курака долго будет почесывать затылок, а затем учтиво предложит вместо дружбы быть их господином или покровителем, а они-де будут его подчиненными. И пусть он построит себе большой дом подальше от их жилищ. Пришелец воскликнет:

— Но я не хочу быть для вас ни господином, ни покровителем!

— О, да, да! Мы будем твоими очень покорными слугами и рабами… — с упорством продолжает курака.

— Нет! Я хочу быть таким, как вы, слышишь? Хочу и жить с вами и веселиться, как вы!

— А, теперь я понял! Как это хорошо будет, как славно! Ты выстроишь себе большой, красивый дом, — о, да! — и с высоты его будешь взирать, о ты, надменный повелитель, белый человек, на своих невольников!

— Слушай, курака, не болтай, прошу тебя. Я не надменный и повелевать вами не желаю. Я хочу только жить в шалаше рядом с твоим шалашом…

— Да, это хорошо, очень хорошо! Твой дом будет большой, на прочных столбах, на высоких и прочных столбах…

Курака произносит эти слова с бесстрастной улыбкой, в состоянии какого-то экстаза. Ему чудится какой-то огромный домище, уходящий в поднебесье, и это кажется ему самой надежной защитой от дурных обычаев белого нахала. Индеец бессмысленно улыбается своим видениям. Потом он переводит взгляд на белого пришельца, все еще продолжая улыбаться, но уже несколько по-иному: с сожалением и мягкой издевкой.

Чикиньо зол и несчастен. Совершенно убитый ходит он по земле, которая кажется ему поистине долиной слез. Сорок наших попугайчиков пивичей весело кричат и щебечут с утра до ночи, а Чикиньо грустен и мрачен. Тоска грызет и гложет его сердце.

— Прогони ее, друг, прогони Долорес на все четыре стороны! — упрашивает меня Чикиньо и сжимает кулачки. — Зачем тебе нужна эта отвратительная девчонка?

— Чикиньо, ты несправедлив, она ведь ловит для нас бабочек.

— Каких там бабочек! А позавчера кто изувечил редкую бабочку, кто уничтожил ее?

— Согласен, уничтожила она, но зато вчера она принесла сорок других бабочек, а ты только двадцать четыре.

— Но среди моих было четыре морфо, а что у нее? Самые простенькие!

— Преувеличиваешь, дорогой Чикиньо, преувеличиваешь.

— Нет, не преувеличиваю. Разве ты сам не замечаешь, какая она дура, какая назойливая, какая отвратительная? Не замечаешь?

— Нет, не замечаю.

Чикиньо погружается в темную бездну отчаяния. Он не любит Долорес. С тех пор как девочка повела нас охотиться на колибри, она приходит почти ежедневно и ловит для нас бабочек. Вот почему Чикиньо рвет и мечет. Он охотно поколотил бы соперницу, но девочка старше его на четыре года и сильнее.

— Чикиньо, будь рыцарем!

Нет, Чикиньо не желает быть рыцарем. Восьмилетний женоненавистник считает, что право ловить бабочек принадлежит только мужчинам. Поэтому Чикиньо не может примириться с существующим положением и переживает трагедию. Для него гаснет улыбка, меркнет солнце, когда рядом Долорес!

Рядом с лесными дебрями — жестокими, алчными, полными всяческих ужасов, — существует в бассейне Амазонки стихия еще более страшная, еще более необъятная: это вода.

Здесь самые мощные в мире реки и разливы, в их пучине водятся самые большие в мире пресноводные рыбы. Подогреваемые солнцем, воды рек интенсивно испаряются и повисают в воздухе густым туманом; именно благодаря воде раскинулись здесь эти великолепные леса.

Укаяли один из многих притоков Амазонки. Я живу в Кумарии, недалеко от того места, откуда Укаяли берет свое начало. Уже здесь, почти у подножия Анд, ширина молодой реки около километра. Мне захотелось еще раз измерить ее глубину у моей хижины. Я взял восьмиметровую веревку с привешенным на конце грузом и на расстоянии пяти метров от берега попытался определить глубину. Увы, дна я не нащупал, глубина здесь превышала восемь метров.

У города Икитоса Амазонка так полноводна, что некогда, в лучшие времена, сюда заходили большие океанские пароходы. В мою бытность в Икитосе я восхищался маневрами перуанской военной флотилии, которые производились так свободно, будто это была не река, а по крайней мере большой морской залив.

В районе Табатинги, на границе Перу и Бразилии — относительно недалеко от Кордильер, в Амазонке уже в два раза больше воды, нежели в самой большой реке Европы — Волге. А в своем устье эта речная лавина извергает в океан столько воды, сколько могут исторгнуть двенадцать Волг 65.

Как-то в марте на Укаяли выдался адский денек. Ночью свирепствовала страшная тропическая буря, и разразившийся ливень не дал нам сомкнуть глаз. А наутро мы не узнали реки. Вода в ней прибыла на четыре метра. Это уже не вода, а какое-то безумство. Она пенилась, клокотала, образовывала бурлящие водовороты и бездонные омуты. Поваленные бурей и вырванные с корнем гигантские деревья — обычные спутники вздувшихся рек — несутся с верховья, со страшным грохотом ударяясь друг о друга, усиливая впечатление хаоса. Плывущих деревьев так много, что порой, сцепившись ветвями, они образуют целые острова. Торчащими кверху изломанными сучьями, похожими на искалеченные руки лесных титанов, взывающих о помощи, они напоминают картину из Дантова ада! Днем и ночью лес все плывет и плывет. Уплывает огромное, не поддающееся учету богатство, но щедрость природы так беспредельна здесь, что убыток этот совершенно неощутим: по-прежнему вдоль берегов реки тянется сплошная лента лесной чащи без единой плешинки.