Иван Басаргин - В горах Тигровых

Андрей не послушал Григория Зубина, остался с обозом, а через день на обоз напал Гурьян. Ватага его дружков открыла пальбу из пистолей, ружей, приказали остановиться.

— Вертайте нам Варьку, всем худо будет! — хмуро проговорил Гурьян — Она у вас.

— А, Гурьян Трефилович пожаловал! Рады вас видеть. Поклоны нам от своих привезли? Спасибочко!

— Хватит языком молоть, кажи, где Варька? А бабы и мужики уже выхватили вилы из возов, из-за поясов топоры, окружили ватагу.

— Ежли что, то всех переколотим!

— С тебя станет, отец был разбойник, ты тоже… Один Гришка оказался человеком. Не замучил ты его ишо?

— За такие дела надо бы в прорубь головой. Но мы это еще успеем сделать! — пригрозил Гурьян.

— Варьки у нас нетути, зря шумишь.

— Силой брать будем!

— Не обмишулиться бы. Нас вона сколечко, а вас горстка. Денег пожалел — нанять казаков-разбойников? Дуйте отселева! Мы вона промерзли, как раз пора бы и разогреться. А ну, мужики, а ну бабы, парни, навались, погреемся! — рыкнул Феодосий.

Гурьян сдернул с плеча ружье, но Марфа метнула в него дубину и сбила с ног коня. Скатился Гурьян. Шарит ружье под снегом. А тут навстречу вилы, рев, стон.

Гурьяновы дружки вздыбили своих коней, пошли наутек. Вскочил и Гурьян на коня, забыл ружье искать, тоже бросился следом.

Отбились.

— Ну что будем делать, мужики? — спросил Фома, — Один раз отбились, отобьемся ли вдругорядь?

— Гурьян своего не упустит, родова настырная, — подал голос Иван Воров.

— Значит, надо Андрею с Варей бежать. Я даю им в пристяжку еще одного коня, будет тройка, раз вольный мужик — должен быть и вид, — ровно говорил Фома.

— Хватит им двух коней! — зашумел Ефим.

— Заткни хайло! — оборвал Феодосий.

— Молчи, Фома знает, что делать. Отвернитесь бабы, надо портки спустить, золотишко добыть. Дай им чуток в долг, слышите, в долг!

Фома распорол ошкур штанов, начал вытаскивать золотые монеты.

— Не надо нам денег, у нас есть, — засмущалась Варя.

— Не помешают. Десять рублей золотишком — и чапай. Коней береги, Андрей.

— Андрюха, ищи нас на Усть-Стрелке. Туда причапаем.

Лихая тройка запряжена. Рванули кони с места в галоп. Долго смотрели вслед утеклецам переселенцы, утирая слезы.

— Должно все обойтись. Главное, чтобыть промеж них разладу не было, в остальном переможутся, — проговорил Феодосий.

— Не должно. Любовь — не молоко матери, не скоро перегорает. Дружбой и миром отведут беды, — вздохнул Пятышин.

— Дай бог им счастья, — шептала Меланья, крестила след беглецов.

Фома оказался прав: на второй день Гурьян с казаками догнали обоз. Обоз перерыли, но Андрея и Варю не нашли. Вернулись ни с чем.

Гурьян напал в Кунгуре на тетку, потребовал рассказать правду.

— Венчаны они, бумага на то есть. Коней им купила я, потому не мурыжь Гришу. Андрей и Варя едут под другими именами, так что не словить вам их. Подашь на сыск? Дурак! Сходи спроси полицию, как и что.

И Гурьян спросил. Ему ответил словоохотливый полицейский:

— Ловить твою сестру — все одно что искать иголку в стоге сена. По Сибирскому тракту бегут тысячи, особливо летом, и пообочь бегут: каторжные там, ссыльные, бродяги, не помнящие родства. Но вся энта орава бегит сюда, а кто бегит отсюда, так и ловить их никто не будет. Бегут, ну и пусть себе бегут. Почитай, на каторгу бегут. А сыск тебе дорого обойдется, и сестру не найдут. Охолонь и забудь. На кой она тебе нужна?

"И верно, — подумал Гурьян, — баба с возу — кобыле легче". Махнул рукой и пошел пить в кабак.

Еще в кои веки была учреждена сибирская ссылка, затем чтобы не держать под боком неугодных людей. Пусть обживают сибирскую глухомань, обихаживают студеную землю, строят города и дороги. А непокорных на Руси не счесть. Прошли столетия — они же построили Сибирский тракт. Построили на костях людских, построили со стоном и хрипом.

Тракт, тракт — дорога смерти.

Не молчит тракт, живет тракт.

Дзинь-трак-трак! Дзинь-трак-трак! — звенят цепи кандальников. Далеко слышен их мелодичный перезвон в морозной тишине. Сжимается сердце от этих звуков, как от печальной песни. Дзинь-трак-трак! Тесен Сибирский тракт. Тесна дорога слез и горя.

Дзинь-трак-трак! — маячит у обочины четырехконечный крест. Под ним лежит никонианец. Кособочась, на взгорье приютился восьмиконечный крест: там покоится раскольник. Кресты, кресты, кресты, а сколько спит в сырой земле без крестов! Кто по ним справлял панихиду? Да и нужна ли она? Все всуе, все суета сует… Все так или иначе канут в безвестность, породнятся, сольются с землей Сибирской. Тракт. Сколько верст он тянется? Пройдешь — узнаешь. Только ногами можно измерить его истинную длину, ноги за все в ответе, они же все и запомнят.

Обоз набрал шаг и идет, и идет уже второй месяц. Реже слышится детский плач, стон матерей. Смерть угомонила многих. Рукам легче. А сердце и душа переболели день-другой и угомонились.

Дзинь-трак-трак!

Заглушая звон цепей, завопила старуха Жданова. Умер младшенький сын. Двенадцать годков было. Смерть начала подбираться и к таким. Ефим денно и нощно молил бога, чтобы бог не прибирал его Васятку. Не внял молитвам. Но люди молчат, люди не плачут. Они привыкли к смертям, как к этой стуже и ветру. Выветрилась из их сердец жалость, выдул ее ветер Ишимских степей. Одно тяжко, что снова надо долбить в каленой земле могилу. Для Ефима надо порадеть. Но Ефим машет рукой, пустое, мол, не надо глубоко рыть. Суть в душе, а не в теле. Надломился старик. Пошатнулась вера в бога…

Настя Пятышина умерла! Стойте, люди-и-и-и!

Ревет Пятышиха. На то она и мать, чтобы реветь, сердцу станет легче. Нехотя тянут со своих парных и всклоченных голов шапки мужики. Холодно. Утопая в снегу, бредут к возку Пятышина, шумно сморкаются в три пальца. Берут Настеньку и несут в лес, без гроба и креста, там разрывают снег под выскорью, кладут трупик и засыпают снегом. Ефим торопливо крестит отроковицу, идет к обозу. Ежли богу угодно такое — примет, а нет, то ляд его забери!

А уже через полмесяца, то и вовсе просто хоронили усопших: сунут трупик в снег — и поехали дальше. Молчит Ефим, молчат вожаки.

Дзинь-трак-трак! — поют цепи. Напряжены и заветрены лица каторжников, злой хрип из глоток, гремят цепями, престол царя клянут, царя богдыханом обзывают. Это бунтари, хорошие люди.

— Не реви, тетка! Ха-ха-ха! Радуйся, что одним сопляком стало меньше. Твой муж коль постарается, то красивее исделает. Го-го-го! Ежли он не могет, то забегай к нам на каторгу, вместях богатыря сварганим. Мало одного, могем и десяток настрогать…

Это уже разбойные люди, этим все нипочем.

— Уходи с моих глаз, видеть тебя не могу! — кричала Пятышиха. Добрая и тихая в прошлом Парасковья.