Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

От этих слов сразу повеяло сказкой, и я поскорее ухватился за трубку, — трубка прекрасно помогает слушать длинные и занятные сказки.

Но тут в плетенке заворковали голуби. Старик резко выпрямился, в его глазах вспыхнул огонек -интереса и любопытства. Он протянул было руку к корзинке, но Витька ревниво подвинул ее к себе и хмуро поглядел на гостя.

Старый человек сделал вид, что не заметил этого, и сказал, поглаживая белую, почти прозрачную бороду:

— Я уже прожил свой век, мальчик. И не стыжусь сказать, что всю жизнь любил птиц. В священных и других книгах много добрых слов о голубях. Люди всегда тянулись к ним сердцем. Позволь мне посмотреть на твоих птиц...

Я ответил кивком на Витькин вопросительный взгляд, и мальчишка, поколебавшись, слегка приподнял фанерную крышку.

Старик чуть наклонил корзинку, чтоб на птиц падал свет от костра, и вдруг хрипло и восторженно ахнул.

— Вах! — воскликнул он, сияя глазами. — Я даже во сне видел этих прекрасных птиц!

Витьку этот вздох восхищения и радости совсем склонил было в пользу ночного гостя. Мальчишка расцвел, но уже в следующее мгновение сухо сказал:

— Ладно, им спать пора.

Пастух улыбнулся, несколько секунд сидел молча, дымя трубкой. Потом печально сказал:

— Когда мне было столько же лет, сколько сейчас вашему другу, я завел в своем селе голубей. Это были дикие сизые птицы, и стоило большого труда приручить их. И вот полвека они живут у меня, и плодят детей, и дарят свою дружбу... Но сегодня мне стало грустно: я никогда даже в руках не держал таких белых и красивых птиц. Правда, я слышал, что есть красные, желтые и пестрые голуби. Но это — у моря. А я редко спускался к берегу...

Тут я не удержался и похвалился пастуху, что у Витьки еще шесть таких пар, что все они — дети Чайки и Дельфина и что больше ни у кого на побережье нет багдеттов.

Докурив в молчании трубку, старик выбил из нее пепел, вздохнул и сказал не то мне, не то Витьке:

— Я знаю — нехорошо обременять людей в дороге. Но у меня есть просьба...

Он повернулся всем корпусом к Витьке и сказал ему мягко и просительно:

— В стаде — три моих барашка, мальчик. Сделай одолжение старику: возьми их и отдай мне птиц. Прости меня, но — как знать? — может быть, мне никогда больше не встретится такой счастливый случай.

— Ишь чего захотел! — скривился Витька. — Баранов за голубей! Смешно!

— Конечно! Конечно! — заторопился старик. — Я понимаю тебя, мальчик. Это совсем плохая цена за твоих птиц. Но у меня сейчас больше ничего нет...

В глазах пастуха засветилась надежда, и он даже поближе подсел к Витьке.

— Если на обратном пути ты зайдешь ко мне в деревню, я сумею заплатить тебе настоящую цену. Только спроси в селе, где живет дедушка Аргун, и тебе всякий покажет мой дом...

— Не надо мне ничего! Не продаются! — отрезал Витька, чтобы прекратить неприятный для него разговор.

Стараясь как-нибудь отвлечь беседу на другую дорогу, я сказал пастуху:

— Вы поминали о Рице, дедушка Аргун. Это, должно быть, очень интересная история?..

— О, да, — вяло ответил старик. И замолчал.

— Не хотите ли моего табаку? — подал я коробочку, втайне надеясь, что, может, удастся отогреть сердце пастуха и услышать такую же древнюю, как эта земля, сказку.

Он, кажется, понял меня. Отказавшись от табака, вздохнул, подвинулся ближе к костру и внезапно заговорил нараспев, в почти неуловимом поэтическом ритме:

— Мне скоро семьдесят лет, и сто лет моему отцу. Отец моего отца и отец моего деда — даже они не жили в то время, о котором этот рассказ. Вот как давно было.

Все могло остаться тайной, если бы не болтун-ручей. Он вырвался из-под огромной горы и помчался вниз по каменистому ложу. Ручей встретил пастуха и все рассказал ему, а тот — своим детям, а дети — знакомым, и люди полвека назад поведали эту сказку мне...

Витька лежал на спине, смотрел, не мигая, на звезды, и трудно было понять, интересно ли ему слушать сказку.

— Много десятков веков назад, — продолжал старик, — там, где теперь покачивает свои волны Рица, лежала прекрасная долина и по ней спокойно и широко текла медленная Лашипсе. Она была так мелка и незлобива, что даже олени и туры, медведи и лисы не боялись переходить ее по нескольку раз в день.

Мягкая и яркая трава росла в долине. И люди, придя сюда, увидели, что здесь превосходное пастбище.

Но все не могли пасти тут коров и коз. Не хватило бы места. И тогда старики и юноши, взрослые мужчины и матери решили: пусть пасет в долине Лашипсе свое стадо Рица.

О красоте горянок поют песни, но что́ была красота других женщин перед красой Рицы? Есть женщины, как праздник, и каждый, кто посмотрит в глаза им — обрадуется и загрустит. Мальчик, может быть, не поймет, отчего грусть, но мужчине ясно, о чем я говорю. Все-таки печально, когда у тебя только будни, а праздник проходит мимо.

Так вот, Рица пасла стадо в долине Лашипсе, и травы пышнее цвели в ее присутствии. Она была дочерью гор, и они подарили ей свои вечные краски: зелень самшита — глазам, яркость тюльпанов — губам, черноту беззвездных ночей — ко́сам.

Проезжали мимо пастухи и путники, и всякий оставлял здесь часть своего сердца, — ведь только камни не понимают красоты.

Однажды, преследуя подбитого тура, прискакали в долину три брата из горной деревни. Это были красивые и отважные юноши. Многие девушки любили братьев и были бы счастливы стать их женами. Но юноши еще никого не любили.

На полном скаку, догоняя тура, летели они вперед. Могучий Агепста только на мгновение бросил взгляд в сторону — и увидел Рицу. И не понимая, что делает, всадник рванул поводья на себя. Скакун взвился на дыбы. Еще передние ноги коня не опустились на землю, когда Агепста выпрыгнул из седла.

И средний брат Ацетук, и младший брат Пшегишха тоже увидели Рицу.

И все трое подошли к ней, и даже не сказали «здравствуй», потому что совсем онемели от удивления.

Рица тоже очень растерялась и опустила глаза. Но вскоре она нашла в себе силы и, покраснев, сказала:

— Будьте моими гостями. Как вас зовут?

Охотники поклонились пастушке и сказали свои имена.

Рица угостила братьев сыром; они вежливо поблагодарили ее и попросили разрешения удалиться.

Но не уехали далеко. Ускакав на отроги Рыхвы, соскочили с коней, и старший брат сказал Ацетуку и Пшегишхе:

— Я вижу: нас обожгло огнем. Жизнь без любви, как год без весны. Но я старше вас — и боюсь раздоров, Ацетук и Пшегишха. Решим так: пусть она будет нам всем сестрой, эта Рица.

Помолчав, Агепста повернулся к среднему брату:

— Теперь говори ты, Ацетук.

И Ацетук сказал: «Да».

— Теперь твой черед, Пшегишха.

И Пшегишха сказал: «Называться человеком легко, быть человеком труднее. Я согласен с тобой, Агепста».