Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

Синехвостая подолгу без движения сидела на крыше и часто посматривала на север, где был ее старый дом.

Однажды теплым августовским утром она решительно поднялась в воздух и стала набирать высоту.

Чем выше поднималась голубка, тем сильнее сплющивался круг ее полета, превращаясь в огромную вытянутую букву О. Птица все дальше и дальше отходила от моего дома, будто ее тянуло на север магнитом, и она все слабее и слабее сопротивлялась этой непонятной и властной силе.

И вот темная точка расплылась и растаяла в небе.

Вечером я пошел к бухгалтеру, надеясь больше на Дарью Ниловну: старуха заставит мужа продать ненавистную ей птицу.

На стук никто не ответил мне.

Я заглянул в щель калитки и... замер от удивления: у голубятни стоял улыбающийся Николай Ильич, а рядом с ним сидела на скамеечке Дарья Ниловна. Лицо старой женщины все светилось. В ладонях она держала Синехвостую и шепотом говорила ей что-то очень доброе, очень ласковое.

Я немного потоптался около калитки и, растерянно улыбаясь, на цыпочках пошел прочь.

Это была пара отличных павлиньих голубей, как снег белых, с пышными — веером — хвостами. Голубь был немножко покрупнее голубки и чубатый.

Они появились на нашем кругу рано утром и сразу притянули к себе взгляды окрестных голубятников. Птицы прилетели издалека: таких в поселке не было.

Голубка шла медленно и тяжело, будто движения крыльев причиняли ей боль, часто теряла высоту.

Наконец, они опустились на соседний дом, и голубка сразу прижалась к нагретой солнцем железной крыше. Чубатый беспокойно забегал рядом. Он то прихорашивал свою подругу, причесывая у нее перышки на голове, то выискивал в мелком мусоре крыши соринку, похожую на зерно, и подталкивал ее к жене.

Маленькая подруга чубатого почти не обращала внимания на эти проявления нежности. Она прихмурила глаза и, низко опустив голову, казалось, дремала.

Вскоре один за другим у дома появились голубятники. Со свистом и гиканьем они выбросили в воздух своих птиц, но павлиньи остались на крыше.

Голубь, правда, раз или два взмывал в воздух, но неизменно возвращался. Он снова и снова взволнованно обегал жену, притрагивался клювом к ее головке, будто шептал что-то.

— Эге, — сказал дядя Саша, довольно спокойно наблюдавший за возней мальчишек, — голубка-то, вполне возможно, с яйцом. Вот супруг ее и оберегает.

Прошло около часа. Все попытки голубятников спугнуть павлиньих с крыши ни к чему не привели. Тогда к дяде Саше неожиданно подбежал незнакомый мальчишка лет двенадцати, вихрастый, в большом потрепанном пиджаке.

Мальчуган о чем-то спросил дядю Сашу и направился к дому.

Он быстро стал подниматься по железной лестнице и вскоре очутился на крыше.

Чубатый стремительно взмыл вверх. Но голубка даже не сделала попытки подняться. Она глубже втянула голову в плечи, совсем закрыла глаза, и мальчишка без всякого труда взял ее.

Голубь, увидев это, почти сложил крылья и камнем упал на крышу.

Через мгновенье он снова поднялся, но, не сделав и половины круга, возвратился назад. Страх боролся в его маленьком сердчишке с любовью к беспомощной голубке. Чубатый метался над мальчишкой, почти задевая крыльями его лицо.

Тот вел себя совсем спокойно: видно, выполнял советы дяди Саши.

Наконец, чубатый, поняв, что голубке уже не вырваться из плена, взлетел вверх, прошел два стремительных круга и почти вертикально бросился вниз. Перед крышей замедлил падение и сел на плечо мальчишки. Тот спокойно, снял птицу с плеча.

Вскоре, сияющий и важный, мальчуган очутился внизу.

Я подошел к нему и попросил:

— Продай их мне.

Парень покосился на дядю Сашу и заломил неслыханную цену.

Я стал рыться в карманах, набирая нужную сумму.

— Вот, — сказал я мальчишке, — тут не хватает немного, так я потом отдам.

Глаза у мальчугана на мгновение засветились неподдельной радостью. Но тут же он чуть прищурился:

— Не надо.

— Нет, зачем же, я тебе потом отдам.

— Совсем не надо денег, — не то весело, не то сердито сказал мальчишка и протянул мне голубей.

— Как же так? — удивился я.

— А вот так! — отрезал мальчуган и, засунув руки в карманы, пошел прочь. Потом побежал, — наверно, чтоб не раздумать и не вернуться назад за этими милыми верными птицами.

Так много в жизни загадок! Сколько всякой тайной разности, еще не понятой человеком!

Ну вот, скажем, разве не достойна удивления для тех, кто не нюхал генетики, схожесть детей с родителями?

Мои старые ту́рманы Хмель и Подружка снесли яйца, и через двадцать дней из них выбились голые большеротые ребятишки. Они пищали и ели, ели и пищали, пока не покрылись блестящим золотым пером. Только «сапожки» на ногах белые, как известка, да короткие хвостишки — тоже.

И всякий, взглянув на них, мог безоплошно сказать: это же вывод Хмеля и Подружки, это их гнездо. Ну вот — как это: копеечка в копеечку похожи малыши на отца и мать? Не зря говорят голубятники: — п т и ц а л ь е т д е т и ш е к в с е б я. И наша фраза «в ы л и т ы й о т е ц» от того же корня.

Но одной этой внешней схожести еще мало. Поглядишь на мальчишку или девчонку, а они и говорят, как отец, и хмурятся так же, и смеются схоже. Ну прямо удивительно! Тем более, когда такие малыши и в глаза своего отца не видели. Бывали ведь такие случаи в годы войны. Уйдет отец на фронт, а уже потом сынок или дочка родится.

Голуби подняли детей на крыло ранним августовским утром. Сначала вся четверка ходила со стаей, выписывая ровный круг над домом, потом Хмель оторвал семью от компании и потащил вверх. Он забирался все выше и выше да еще немного в сторону. Выше и в сторону. Выше и в сторону.

Наконец оказался «в горе́» — самой верхней точке полета. Его движения замедлились, но тут же Хмель вертикально ринулся вверх и вдруг, резко хлопнув крыльями, бросился вниз через голову.

Стремительно, огненным колесом, катился он к земле.

Казалось, что беда неминуема, что золотой белохвостый голубь неудержимо несется к гибели.

А я посмеивался, покуривал трубочку и потихоньку бодрил Хмеля:

«Хорошо, старик! Учи детей ремеслу».

Дядя Саша, сидевший рядом со мной, согласно склонил голову.

Хмель повторял петли еще и еще раз и с каждым мгновением увеличивал скорость этого удалого верта. Глухие хлопки переворотов раздавались все чаще и чаще. Хмель, «разматывая петли», шумно приближался к земле.

С балкона казалось, что уже ничто не остановит этого хмельного кружения, этой непонятной смертной забавы, и голубь, с разлета ударившись о землю, превратится в комок костей и перьев.

Теперь и мы с дядей Сашей вытянули шеи и впились глазами в птицу. Язык у меня будто примерз к нёбу. Я лихорадочно думал: «Хмелю уже не спастись!». Дядя Саша тяжело дышал, бормотал несуразное, кажется — ругался.