Александр Дюма - История моих животных

Я тоже получил весьма приятное вознаграждение после «Бражелона». Главный редактор «Века» обратился к моему собрату Скрибу: он решил, что со мной покончено, больше ничего хорошего я не напишу и пора искать другого.

Я дерзко попросил за свои фельетоны и за передачу авторских прав на пять лет по пять тысяч франков за год: это показалось слишком много.

Мой собрат Скриб скромно попросил семь тысяч франков, и было решено, что этого недостаточно, поскольку ему подарили в виде премии чернильницу из позолоченного серебра и золотое перо.

Из-под этого золотого пера, из этой позолоченной чернильницы вышел «Пикилло Аллиага».

Я утешился, отдав «Королеву Марго» в «Прессу», «Графиню де Монсоро» в «Конституционалист», а «Шевалье де Мезон-Ружа» — в «Мирную демократию».

Странная судьба у «Шевалье де Мезон-Ружа»: напечатанный в республиканской газете он, должно быть, так много содействовал установлению республики, что при ней директор изящных искусств запретил его из страха, что, оказав содействие ее установлению, он будет способствовать ее укреплению.

Итак, вернемся к гневу господ из Палаты, разразившемуся однажды утром: молния ударила не в громоотвод, не в дуб, но в меня, слабую тростинку.

В один прекрасный день к г-ну де Сальванди придрались из-за десяти тысяч франков, которые он прибавил к моим сорока тысячам, а к королю — из-за того, что он ради меня сжег угля на двенадцать тысяч франков, и обвинили его в пристрастии к литераторам.

Бедный Луи Филипп! Его обвиняли часто и несправедливо, но никогда до такой степени несправедливо, как в этот раз.

И это еще не все. Один очень серьезный депутат, до того серьезный, что мог смотреть на себя без смеха, заявил, что французский флаг унизился, укрыв нас своей тенью.

Два других депутата его поддержали; вся оппозиция аплодировала.

В тот же вечер каждый из трех ораторов получил вызов на дуэль:

г-н * — подписанный мной;

г-н ** — подписанный Маке;

г-н *** — подписанный Дебаролем.

Затем, не надеясь на почту и непременно желая, чтобы эти письма были вручены, мы послали каждое с двумя друзьями, которые должны были передать каждое из этих писем каждому из этих господ.

Мои два друга были Фредерик Сулье и Гийе-Дефонтен. Я выбрал г-на Гийе-Дефонтена не только потому, что он был моим деревенским соседом в Марли: в Бурбонском дворце, то есть в Палате, он был соседом г-на *.

Я мог быть уверен, что г-н * получит мое письмо.

Письмо было очень простым, не понять его было невозможно.

Вот оно:

«Сударь,

у депутатов есть свои привилегии, у трибуны — свои права; но существуют границы всякой привилегии и всякого права.

По отношению ко мне Вы эти границы перешли.

Честь имею требовать удовлетворения.

Если я где-то допустил небольшую ошибку, господин *, поскольку он еще жив, может ее исправить.

Два других письма были составлены примерно в тех же выражениях.

Коротко и ясно.

Три полученных нами ответа были не менее ясными, хотя еще более лаконичными:

«Мы защищены неприкосновенностью трибуны».

Нам больше нечего было сказать.

У каждого из нас было среди журналистов восемь или десять друзей, и все они были вооружены пером, острие которого мы порой ощущали, как чувствуешь жало осы.

Ни один пальцем не шевельнул.

Но у меня была подруга.

Милые читатели, если вы беретесь за перо с целью написать что-либо кроме счетов вашей кухарки, вы должны иметь подруг, а не друзей.

Итак, у меня была подруга.

Ее звали г-жа Эмиль де Жирарден.

Это прелестное создание не настолько давно упокоилось в могиле, чтобы вы уже забыли ее.

О нет! Вы помните этот ум, очаровательный, но вместе с тем почти мужской, пробегавший потрем октавам — изящества, остроумия и силы.

Так вот, эта женщина сделала то, на что не осмелился ни один мужчина, вернее, чего ни один мужчина не пожелал сделать.

Во время парламентской дискуссии, предметом, если не героем которой был я, мое имя ни разу не было названо.

Меня называли даже не г-ном *, г-ном ** или г-ном ***, как я назвал трех депутатов, особенно занимавшихся мной во время этого памятного заседания, но просто «господином», или иногда, для разнообразия, «этим господином».

Провозгласив неприкосновенность трибуны, они могли называть меня как им хотелось.

Госпожа де Жирарден, схватив за шиворот наиболее «господинистого» из этих трех «господ» своей хорошенькой пухлой белой ручкой с розовыми ноготками, встряхнула его, она его встряхнула… Собственно говоря, почему бы мне не доставить себе маленькое удовольствие, показав вам, как именно она его встряхнула?

Взгляните: это написано женщиной, но г-жа де Жирарден и г-жа Санд приучили нас к подобным чудесам.

«…Все же справедливости ради мы должны признать, что ошибки г-на Дюма можно извинить. Его оправдывает необузданность его воображения, его горячая африканская кровь, и к тому же у него есть оправдание, какое найдется не у всякого: головокружительная слава. Хотели бы мы взглянуть на вас, рассудительные люди, когда вы кружитесь в вихре; хотели бы мы взглянуть на выражение вашего лица, когда вам внезапно предложат по три франка за строчку ваших скучных каракулей. О, какими бы вы стали заносчивыми! Как высокомерно бы смотрели! Какое исступление охватило бы вас! Будьте же снисходительны к помутнению рассудка, к неумеренной гордости: они вам неведомы и понять их вы не можете.

Но ест мы находим оправдание оплошностям Александра Дюма, мы не найдем оправдания выступлению против него г-на * в Палате депутатов. В самом деле, ни необузданное воображение, ни горячая африканская кровь, ни головокружительная слава не могут объяснить такого пренебрежения приличиями у человека столь высокого происхождения, так хорошо воспитанного и принадлежащего к высшему парижскому свету.

“Литературный подрядчик!”

Это может сказать обыватель, считающий, что тот, кто пишет много, пишет плохо; обыватель, которому все трудно, ненавидит всякую способность у другого. Многочисленные произведения всегда кажутся ему никудышными, и, поскольку он не успевает прочесть все новые романы, публиковать которые хватает времени у Александра Дюма, обыватель считает, что восхитительны лишь те, которые он прочел, а все остальные отвратительны, и объясняет удивительную плодовитость автора выдуманной посредственностью. То, что обывателю недоступно понимание выдающихся умственных способностей, естественно и в порядке вещей; но то, что молодой депутат, слывущий умным человеком, не размышляя, присоединяется к обывателю и с трибуны без всякой необходимости нападает на человека бесспорного таланта, европейской известности, не отдавая себе отчета в достоинствах этого удивительного человека, не изучив природу его таланта, не зная, заслуживает ли он жестокого прозвища, каким депутату было угодно в насмешку его наградить, это неосмотрительность, какой мы не перестаем удивляться, хотя следовало бы сказать: возмущаться.