Евгений Вишневский - Приезжайте к нам на Колыму! Записки бродячего повара: Книга первая

Я вернулся в лагерь один: Саня остался у соседей. Им надо обсудить результаты нашего сегодняшнего маршрута. Часа через два он вернулся один, без Баси.

— Она так разбила себе лапы, бегая по камням, — рассказал нам Саня, — что легла в палатке и шевельнуться не может. Смотрит на меня глазами, полными слез, а встать не может.

Только он сказал это, смотрим, ковыляет наша хромоногая Баська по камням, переплыла Инынью, чуть не на брюхе доползла до камералки, улеглась, смотрит на нас и хвостом вертит — больше ни на что сил у нее, как видно, нету. Выходит, не вынесла собачья душа разлуки с хозяином.

Нынче мы опять все разбредаемся, в лагере остается один Колька (он никак не может залечить ноги): Саня с Геной уходят вниз по Инынье далеко за наши выселки (теперь уже бывшие) — им надо оконтурить разрез; Юра, взяв карабин и блесну, отправляется по Инынье вверх, я же с мелкокалиберной винтовкой и удочкой отправляюсь опять на Паук, где вчера видел столько хариусов. Перед выходом мы с Юрой заключаем пари на канистру пива (отдавать придется, конечно, лишь по возвращении с поля) — кто поймает больше рыбы, и, пожелав друг другу фарту, расходимся в разные стороны.

И вот я иду вверх по долине Паука и вылавливаю из ям красавцев хариусов. Вот уже сколько лет прошла с той рыбалки, где я только не рыбачил, какой только рыбы не ловил, но, пожалуй, ничего прекрасней этой рыбалки на Пауке не припомню. Поймав у себя на плече или животе паута (по-научному называемого оводом), насаживаю его на маленький крючок (крючок непременно должен быть маленьким, потому что здоровенные хариусы имеют, к сожалению, крошечный ротик) и бросаю в воду так, чтобы паут все время оставался на плаву (ни поплавка, ни грузила на моей удочке нет и быть не может). Течение несет его к омутку, накрытому тенью от скалы; он, пока его еще не смочила вода, пытается трепыхаться, не понимая, почему не может расправить крылья и улететь. И вдруг раздается мощный треск, а за ним удар (да какой!), мою удочку буквально рвет из рук и тащит под скалу какая-то неведомая сила. Я делаю резкую подсечку, и в воздух взлетает темно-синий полуторакилограммовый красавец, распустив свой огромный, будто лакированный плавник, похожий на веер. Почти каждый раз уже в воздухе хариус отцепляется от крючка, и мое искусство состоит в том, чтобы выдернуть его из воды так, чтобы после своего полета он упал на камни или на траву, либо в том, чтобы, бросив удочку, поймать его, как мяч, с лета в руки. Если же я промахиваюсь и хариус падает в воду ручья (даже если воды там сантиметра три-четыре), его уже не поймать — уйдет!

Чтобы донести добычу домой в товарном виде, я нарвал и намочил травы и ею переложил рыбу. Хариус настолько нежен, что уже через пару часов мясо у него начинает отставать от костей, если не принять таких предосторожностей.

Так, рыбача, шел я вверх по ручью до тех пор, пока солнце не ушло за сопки, после чего рыбалка стала невозможна. Увязав свой основательно потяжелевший рюкзак и поправив на плече ремень винтовки (зачем я только брал ее с собой: никакого зверя я не встретил, а если бы и встретил, вряд ли стал бы стрелять, так меня захватила рыбалка, а оставить оружие в тайге я не мог — вот и пришлось мне таскать винтовку за собой), я отправился домой, гадая по дороге: кто из нас двоих поймал больше рыбы, выиграл я у Юры пари или нет и как мы будем определять это: по штукам или по общему весу (ленки обычно заметно крупнее хариусов).

При подходе к нашему лагерю я решил круто забрать вправо и пройти мимо лагеря соседей, чтобы не встречаться с Евсеичем. Но он, словно почувствовав это, вышел мне наперехват и перекрыл тропу, ведущую справа в наш лагерь.

— А, рыбачок, здорово, здорово! — приветствовал он меня. — А ну, показывай улов, хвались!

Пришлось снять с плеча рюкзак и показать деду рыбу.

— Ну, что же, хорошо, — одобрил он меня, — молодец. Давай-ка оставь мне маленько на жареху. Да ты не стесняйся, больше, больше сыпь, тут все свои!

— Да мне бы не жалко, — кривлю я душой, — но мы пари с Юрой заключили на канистру пива, кто больше поймает, — и все-таки откладываю деду хариусов, правда, самых мелких и мятых.

— А это ничего, — суетится Евсеич, — мы тебе справку выпишем. По всей форме, с печатью. У меня и печать есть, круглая... Вот взял я у тебя двенадцать штук, а напишу, что двадцать, хочешь?

— Ну, ты мне эти штучки, Евсеич, брось, — строго говорю ему я. — Человек я честный, по крайней мере на рыбалке. Хоть и завхоз.

Юра уже был в лагере, но был он как-то странно тих, грустен, на лбу у него сиял здоровенный фонарь, а весь левый глаз был залит кровью. Впрочем, сперва, в ажиотаже, я этого не заметил (тем более что были уже сумерки).

— Ну, сколько у тебя? — весело спросил я своего соперника.

— Восемь ленков, — нехотя ответил Юра и ушел в складскую палатку.

— Вот чего мне там не хватало, — послышался оттуда его голос.

Юра вышел, держа в руках маленькое круглое зеркальце. Он подошел к костру и стал внимательно рассматривать свой заплывший кровью глаз.

— Юра, откуда у тебя такой фонарь на лбу? — спросил я (на фонарь я почему-то обратил внимание прежде, чем на заплывший кровью глаз).

— Да я карабином себя по лбу нечаянно ударил, — ответил Юра. — Фонарь-то ладно, а вот глаз...

— А с глазом что?

— Видишь, какая история случилась, — виновато начал Юра, словно оправдываясь, — ушел я далеко, километров за двенадцать, и здоровенного ленка там зацепил, килограммов, должно, на шесть. Да он, мерзавец, сорвался у меня с блесны, я неловко как-то дернул удочку, ну и всадил себе крючок под веко в самый глаз. А зеркальца-то с собой у меня не было, я же не барышня, зеркальце с собой носить, да и зачем мне оно в тайге?.. Словом, полтора километра я шел, крючок, впившийся в глаз, внатяг на леске держал. А потом уже сил не стало, ну я и вырвал его...

— Кого «его»?! — заорал я. — Глаз?!

— Да нет, слава богу, крючок... — И после паузы добавил: — Но боюсь, что и кусок глаза с крючком тоже. А шишка на лбу — это ерунда. Это я карабином себя по лбу трахнул, когда ленок у меня сорвался. Потом уж какая рыбалка — я домой пошел. Правда, по дороге еще двух ленков поймал все-таки, не утерпел. Знаешь, посмотри, что у меня там с глазом, уж больно как-то веко саднит...

—Да какое веко?! — опустив руки, тихо сказал я. — Ты же ведь и вправду себе кусок глаза выдрал. Колька! — свирепо заорал я, придя в себя, хотя орать вовсе не требовалось: Колька стоял рядом, раскрыв рот, и в ужасе смотрел на Юру. — Ну-ка быстро: скипятить воды, кипяток охладить в ручье! Да смотри у меня, не лазь в эту кипяченую воду пальцами, ты же ведь руки неделю не мыл!..

Колька бросился выполнять мои приказания, даже и не подумав огрызнуться. Я кинулся в палатку, быстро разыскал там аптечку, нашел стерильный индивидуальный пакет, тщательно, с мылом и мочалкой, вымыл руки. Достал из пакета бинты и вату, тюбик со стрептоцидовой мазью (до сих пор удивляюсь своим осмысленным действиям в эти минуты: я ведь был словно в шоке, ничего не соображал, а все за меня делал будто бы кто-то другой). Тем временем кипяток остыл, я промыл Юре глаз, напихал в него стрептоцидовой мази (чтобы не начался воспалительный процесс), потом наложил тугую повязку из ваты и бинтов. Все это я делал первый раз в жизни, но получилось очень хорошо. За всю ночь (а уснуть Юре не удалось ни одной минуты) повязка не сползла и не ослабла.