Василий Юровских - Сыновний зов

А солнце еще не вставало.

Дымные сумерки скрыли тальники и ровный луг правобережья, и реку не разглядеть, лишь смутно белеют острые наконечники гусиных поплавков и слабо отсвечивают первые звезды. Остров, кажется, необитаем и, кроме нас с дедом, что рыбачит с лодки у стрежи на задеве — замытого песком талового куста — нет здесь живой души. Но вдруг на острове зашумели крылья птиц, густые черемшины ожили суматошным галдежом галок.

Откуда они налетели? Ну, конечно, из города, где добывали себе пропитал, копались в мусорных ящиках и на свалках. Галки обвыкли и ничуть не опасаются людей, не отвлекаются на снующие машины и хватают отбросы из-под носа бродячих собак и кошек. А вот на ночь почему-то не остались там, неужто не нашлось им пустого чердака или мало куполов древнего собора на берегу Исети? Как-то даже странно: не лесные жители — галки — уподобились сорокам и воронам. Вон возятся они в кустах, выкрикивают «ах» да «как» и пристраиваются спать на зыбкие сучья черемшины.

Дед приткнулся на извороте к берегу и я, отводя от лица ветки и крапиву, лезу туда через кусты. Все равно клюют одни только мутноглазые ершики и пора осветиться костром, почаевничать и вздремнуть до света. И охота словом перемолвиться с дедом, приплывшим сюда из деревни Туманово. Она от острова километра три вверх по течению, и чем выгребать рекой — старик порешил остаться с ночевкой.

Остерегаясь рикошета угольков, — сухой тальник, как и осина, всегда выщелкивает их из огнища, — мы сидим с дедом у самого обрыва, ждем, когда вскипит вода в котелке. Гаврила Семенович пускает табачный дым в бороду, выгоняя запутавшегося комара, и вздыхает:

— Ране глубь туто-ка была — ужасть! Робятешками ныряли за раками. Уйдешь под воду — грудь сдавит, и в ушах зашумит, и страшно сделается. Навроде как бы в колодец угодил. Вылетишь пробкой наружу, воздуха хватишь, солнышку обрадуешься и опять осмелеешь.

Ныне не то, не то… Замелела река, токо и найдешь ямину на подмывах у берега. А так секи бродком по реке вдоль и поперек, токо в няше и вязнут ноги.

— Давеча, кажется, галки на остров пожаловали? — смотрю я на деда.

— Оне, оне, — откликается он. — И зимой туто-ка обитают ночами. Добро им было, однако надумали в городе обновить собор. Лесами обнесли, все окна и дыры заколотили досками. И вышло у галок — ни в селе, ни в городе; по кустам и мыкаются лет пять.

— Чего же им не жилось в деревне?

— Кто их знает… — чешет бороду Гаврила Семенович. — Можа за людьми погнались, когда те подались по городам. Вона мой сосед Митьша Хабаров всю жизнь хлебушко ростил, хозяйством правил. А туто снялся с земли и теперя на улице зимой снег скоблит трактором. Спроси: «Где живешь?» — «В городе!» — похвалится Митьша. На самом-то деле ниже первого этажа, в полуподвале…

Кто-то потревожил галок, и они загомонили в кустах. Дед снял котелок с круто закипевшим чаем и покачал головой:

— Кто их знает…

В тишине было слышно, как округ острова, словно голыми руками сжав его осевшую лохматую голову, с плеском рыбин убегала на восток Исеть. Она скатывалась навстречу солнцу, и никто не знал, где река переведет дух и задержится передохнуть. Да и можно ли ей остановиться и споткнуться хоть на миг у какой-нибудь деревни, средь лугов или полей.

Вольный жар июньского дня так и зазывал меня подольше остаться на сухой поляне предлесья, синеглазой от незабудок, но грибная страсть пересилила-заторопила под зеленый сумрак берез и осин, где пока еще сыро после росы, куда солнце выселило с поляны комаров и мошек. И стоило зайти в лес, зашевелить ногами пресно-молодые травы, как зароился вокруг меня крылатый гнус, вскоре отпугнутый ароматом таежной мази. Больше никто не мешал кружить меж деревьев, высматривать грибы и слушать птиц, понимать на свой лад, о чем они поют.

— Ты, ты счастливый, ты, ты счастливый! — радуется на сучке березы никогда не унывающий зяблик.

— Счастливый, счастливый! — вторят ему на весь лес, словно эхо, солнечно-снующие по лиственной вышине иволги.

— Взвеселим, взвеселим! — настраивает тонкий голосок не видимая глазу пеночка, а весь песенный венок заплетают замысловатыми кружевными свистами мастерицы-славки. Даже сорока не потрескивает обычно, как сухая чаща под подошвами, а негромко и нараспев выбалтывает чьи-то тайны.

Совсем не скучно и одному бродить большим Поклеевским лесом, да впридачу с десятком первых кривоногих подберезовиков на дне корзинки. Но извязалась за мной молодая ворона, то и дело залетает наперед; шумно, как неумелый пловец по воде, хлопает грязными крыльями и накаркивает мрачно-тревожное предчувствие неминуемой беды.

— Будь ты неладна! — нервничаю я и швыряю в нее палки.

Все-таки отогнал растрепанную и горластую вещунью, а на душе стало почему-то неспокойно. Однако и лес не без добрых людей: поднялся из низинки на еланку и услыхал справа хруст валежника. Ко мне подходил пожилой мужчина с кухонным ножиком в правой руке и с черным потертым портфелем в левой. Могли мы с ним и разойтись, грибники чаще всего люди скрытные и не любят случайных компаний. Да, видно, и он соскучился, шастая одиночкой, и первым окликнул:

— Как, с грибочками?

— Маловато, — вздохнул я, и он согласно закивал головой:

— Мало, мало, я всего-навсего парочку срезал. Вот и занялся борщевником. И то не с пустыми руками вернусь.

— От борщевника, если хорошо приготовить, пожалуй, и сейчас никто не откажется. А в войну-то с квасом вареный борщевник сметаной забелишь — не оторвешься, — заметил я, и мужчина тотчас оживился:

— Верно! Небось, в деревне выросли?

Грибник далеко не ровесник мне, лет на десяток постарше, но воспоминания о минувшем были у нас общие, и разговор потому сразу нашелся. И мы уже просто не смогли расстаться — пошли вместе, то расходясь, то сближаясь.

Незаметно узнали, что земляки — села наши по соседству, только увезли родители его в город давно, в конце тридцатых годов, четырех лет от роду.

— Сорок лет в Шадринске я живу, а сперва с родителями в Свердловске на строительстве Уралмаша. Отсюда и на фронт сходил. Поклеевские леса сызмальства избе́гал. А как на пенсию по фронтовой инвалидности вышел — все лето здесь пропадаю, — срезая на ходу борщевник, рассказывал о себе Василий Кузьмич.

— Давайте заглянем в одно местечко, — доверчиво предложил земляк. — Прошлым годом я по две корзины белых за день насобирывал там. Грибницу оберегал… И поэтому не давал выследить себя нашим соседкам. Мне бы и не жалко грибков, да как увидал, что вытворяют, — осерчал на них. Ну кто же с граблями грибы ищет?

Земляк не спеша вел меня на свое заветное место, а разговоры были не помехой. Я по-прежнему слушал птиц и рассматривал травы. Вон и мимо чаги не прошел — заметил сперва дегтярные подтеки на березе, а выше — коряво потрескавшийся нарост. И тоже не случайно на сломанной осинке успел углядеть неподвижную сову.