Василий Юровских - Сыновний зов

— Смотрите, сова красуется! — крикнул я Василию Кузьмичу, и мы одновременно подвернули к осинке.

— Совенок, слетыш, из гнезда выпал, видать! — догадался земляк, опередив меня.

И точно совенок: еще как следует не оперился и в белом материнском пушке, и клюв нежно-желтый ни разу не опробовал на самостоятельной охоте. Совенок, не мигая, круглил на нас темно-голубые глаза и единственным признаком, что он живой, было то, как он вдруг качнул куцым хвостом и облегчил желудок. Мы засмеялись, и земляк потянулся рукой к совенку, но внезапный грозный шум заставил меня резко пригнуться. Сначала надо мной мелькнула кепка Василия Кузьмича, а следом за ней пронеслась крупная серая птица.

— Сумасшедшая, язви ее в душу! — завопил Василий Кузьмич и так замахал руками, будто отбивался от целого роя пчел. — Ведь больно, больно ударила, шельма! Ладно, кепку зацепила, а если бы в лицо вцепилась когтями… А где она, кепка-то?

— Да вон, на траве, — успокоил я и сбегал за кепкой. И вот-вот бы расхохотался над ним, да вовремя задрал голову и заметил на толстой осине мать совенка — бородатую неясыть, изготовившуюся к новому налету.

— Бежим! — крикнул я и схватил попавшуюся под руку березовую сушину.

Неясыть и не собиралась преследовать, ей было довольно, что мы, не тронув совенка, резво отдалились от насеста. И мы лишь тогда и пришли в себя, и оба вдоволь насмеялись сами над собой. Два мужика испугались одной-разъединственной совы. Хотя как раз она в нашем лесу и опаснее человеку, когда защищает своего птенца. Можно глаз лишиться, а уж поранить когтищем неясыть кого угодно способна…

Урожайная полянка была пустой, недавнего ливня оказалось мало, чтобы напрели белые грибы. Мы огорчились ненадолго: повалились на редкую траву отдохнуть и снова вспомнили сову. Земляк не переставал дивиться на то, как отчаянно мать охраняет своего дитенка:

— Вот и возьми ее голыми руками, а? Хотя оно и понятно — дите бережет.

Василий Кузьмич нахмурился и враз стал старше:

— А нас с Анной взять… Вырастили Павла и нарадоваться не могли, когда начал он кузнецом работать на заводе. Да спутался с дружками, в драку с ними попал, и смертоубийством она кончилась. Вот и выревела мать белый свет из глаз… Эх, дети, дети!.. — состонал он и долго чиркал спичками, все пытался прикурить потухшую сигарету.

Неловко ссутулившись, он глядел мимо меня на легкую дрожь листвы, а я рассматривал сникший стебель купены с молочными цветками, что свисли к земле, словно горючие родительские слезы.

В кои века — никому не ведомо — затянуло межречье кустарником. По разливу-водополью натянуло ивняка да черемухи, и теперь, сколь глаз достанет, лохматятся да клубятся они наволоком. Не всякому место здешнее приглядно…

— Экая унылина… — протянет иной.

— Дурбеть! — сплюнет больно рачительный.

— Гниет земля… Мне бы развернуться! — вопьется в наволок ястребиным глазом охочий до корчевья да вспашки-перепашки.

Послушать их — и в самом деле земля пропащая. Кусты да кусты… Краснотал, чернотал, белотал, ракитники… А я разговор с дедом вспоминаю. В синий вежливый март шли мы с ним наволоком. Зажмурился он на серебристо-розовые вербочки и ковыльной бородкой кивнул по сторонам:

— Поди, и ты падуном наволок-то считаешь? Не-ет, земля тут шибко здоровая. Жизни она продление…

…Много сугробов сошло с той поры, много троп наторил я наволоком. И понял, как питают здешний воздух зеленым соком ивняки. И сколько трав улыбнулось солнцу… А птах… видимо-невидимо разлетелось-распорхнулось по белу свету… И все отсюда, из наволока.

Поверну за куст, а тут дубровники на репейнике задумались. Вроде бы полынной пыльцой напудрились, только щечки черные да на крылышках по два зеркальца белеет. А там, как маковки золоченые, желтые трясогузки качаются на кипрее.

А сколько жаворонков поднялось отсюда на песне… Высоко-высоко! Надолго им песни здесь хватает. Где-то не успел взлететь — кончилась песня, выдохлась. Воздуху мало певуну. Над наволоком из вида скроется: нет как нет его, только льется голосок веснопевца, словно само сердечко неизбывной радостью исходит…

Бывает, зальет наволок весной — одни вершинки кустов подрагивают. И тогда все зверушки на бугре вместе спасаются, к барсуку в гости сбегаются. Тут и лисы тоскливые, и зайчишки пугливые, и косули тревожные, и горностаюшки отчаянные, и мышки сиротливые.

…Стечет вода полая — и задымятся зеленые ивняки да запышет пеной черемуха. А потом травы вымахнут, будто земля сама за песнями на цыпочках тянется к небу. В озеринах да проточинах загуляют караси, всплывет ежами телорез, затаятся утки на гнездах. И сколь глаз достанет — зелень-зеленая.

К осени ягода наспеет, злаки созреют. Понесут люди калину, мешками, останется на зиму и птахам. И злаков полно снегирям и синицам, чечеткам и щеглам. А из бурьяна сосенки шустрые глянут по наволоку.

…Долго-долго смотрю я с горы Затеченской. Клубятся-стелются ивняки, поднимается над ними песня. И почему-то боязно мне: вдруг да вопьется в наволок ястребиным глазом кто-то охочий до корчевья?

Древний дедушка ласково говорит на ухо такой же старенькой бабушке:

— Бают, грибочки пошли. Теперь бы лукошко да за ними, молоденькими, сходить…

И оба улыбаются как-то лучисто и светло. Ну, совсем малые дети.

И я тоже думаю о грибах. Право, весточка о них покоя не дает. Ровно рыбаку услыхать о добром клеве где-то на речке. С вечера утра ждешь не дождешься…

Летние ночи — светлозоры. Закат еще не погас, а с востока слабый свет занимается.. Белеет небо, звезды, словно глаза, зажмуриваются, а окна чистой синью наливаются. Нет-нет да и озарится край неба вспышкой молнии. Рокотнет сонно дальняя гроза, и снова тишина.

Выхожу сухой теплой дорожкой, а ближе к лесу росными травами шагаю. От берез туманной прохладой веет, просыпаются под золоченым крылом зари птицы. Сперва с паузами, неуверенно, пропел певчий дрозд. Ему негромко отозвалась кукушка, а в соснах захлопала крыльями серая ворона. Вроде бы певцам аплодирует…

Растекается рассвет по небу, высветляет полянки и межстволье березняков, оттесняет сумрак в борок и ельниковые посадки. Здесь и первые грибы ищу, склоняюсь к хвойному настилу. А на меня уже глядят блестящие маленькие маслята, они то шоколадные, то сливочные, то светло-коричневые. Скользят из рук прямо в корзинку, будто радуются: «Ах, ты! Экая рань, а уже человек пожаловал!»

Дышу грибным запахом, неторопко брожу борком. Там ватажка маслят, а вот особинкой один пока приподнялся, на задорную шляпку хвоинку подцепил. Протягиваю руку и думаю: вдруг отпрыгнет он в сторонку и покатится сказочным колобком вслед за бурым зайчишкой и быстроногой косулей, туда, где дикий голубь пробует ворковать. Где-нибудь и лисоньку повстречает на лесной тропинке…