Редьярд Киплинг - Книги джунглей

— Благословенно появление Покровителя Бедных! — залебезил шакал, пятясь при каждом, слове. — Моё бесхвостое нахальство и впрямь толкнуло меня на разговоры о тебе. Надеюсь, они не были услышаны.

Разумеется, шакал говорил только для того, чтобы его услышали, ибо он знал, что лесть — лучший способ добывать пропитание, и магер знал, для чего говорил шакал, и шакал знал, что магер знал, так что все остались довольны.

Старое чудовище потолкалось, поотдувалось и полезло на берег, бормоча: .

— Уважайте старых и бессильных! — Его глаза под тяжёлыми роговыми веками наверху треугольной головы горели, как два угля, всё время, пока он враскачку тащил своё цилиндрическое туловище, упористо переставляя короткие ноги. Наконец он устроился, и как ни был шакал многоопытен, но и он вздрогнул, увидав, до чего точно притворился магер приставшим к отмели бревном. Он даже озаботился тем, чтобы составить естественный угол с течением, с учётом сезона, времени и места. Это, конечно, было всего лишь привычкой, потому что магер выполз на берег просто так, но крокодил никогда не бывает полностью сыт, и если бы шакал обманулся сходством, то он не успел бы об этом пофилософствовать.

— Дитя моё, ничего я не слышал, — сказал магер, закрывая один глаз. — В мои уши налилась вода, и к тому же я ослабел от голода. С тех пор как построили мост, люди из моей деревни перестали любить меня, и это разрывает мне сердце.

— Ах, позор! — сказал шакал. — И такое благородное сердце! Но по мне, так все люди одинаковы.

— Нет–нет, они, право же, весьма различны, — мягко отвечал магер. — Одни тощие, как лодочные шесты. Другие, опять–таки, пухлые, как молодые шака… собаки. Никогда я не оскорблю людей беспричинно. Они бывают на любой вкус, и за долгие годы я убедился, что так или иначе они все хороши. Мужчины, женщины, дети — я к ним придираться не стану. И запомни, дитя, что тот, кто отвергает мир, бывает отвергнут миром.

— Лесть хуже, чем пустая жестянка в брюхе, но то, что мы сейчас услышали, поистине мудро, — сказал марабу, опуская ногу.

— Но как быть с их неблагодарностью к Сиятельному, — вкрадчиво начал шакал.

— Ну–ну, это не неблагодарность, — сказал магер. — Просто они не думают о других, вот и всё. Но, лёжа на своём месте у брода, я заметил, что старикам и маленьким детям страшно тяжело карабкаться по ступенькам нового моста. О стариках, может быть, не стоило бы и рассуждать, но я опечален, поистине опечален из–за маленьких, мягоньких ребятишек. Впрочем, я думаю, что вскоре, когда новизны у моста поубавится, мы увидим, как босые загорелые ноги моих людей шлёпают по броду так же храбро, как и раньше. Тогда старого магера снова зауважают.

— Но я, точно, видел, что как раз сегодня от пирса плыли венки из ноготков, — сказал марабу. Венок из ноготков по всей Индии служит знаком особого уважения.

— Ошибка, ошибка. Это ошиблась жена торговца сладостями. Её зрение год от года слабеет, и она бревно принимает за меня, меня — здешнего магера! Я заметил её ошибку, как только она бросила венок, потому что лежал у самого основания пирса, и, сделай она ещё один шаг, я показал бы ей, что кое–какая разница всё–таки есть. Но у неё были добрые намерения, и мы должны это учитывать.

— Что толку от венков, если ты валяешься на мусорной свалке? — спросил шакал, выкусывая блох, но не забывая одним глазом бдительно следить за Покровителем Бедных.

— Верно, только нет у них ещё такой свалки, куда бы меня выбросили. Пять раз видел я, когда вода отступала от деревни, добавляя новый кусок земли в канал улицы, — пять раз я видел, как деревня отстраивалась на этих берегах, и ещё пять раз увижу это. Я — не лишённый веры рыбоед–гавиал, я, как говорится, сегодня в Каши, завтра в Праяге, но всегда верно и неустанно сторожу брод. Ведь не просто так, дитя моё, носит деревня моё имя, и, как говорится, терпеливого награда ждёт.

— Я терплю долго, очень долго, почти всю мою жизнь, а в награду получаю только укусы и побои, — сказал шакал.

— Хо! Хо! Хо! — загрохотал марабу.

У марабу есть одна малоприятная особенность. Он подвержен нерегулярным, но жестоким припадкам подёргивания или судорог в ногах, и хотя он представительнее любого из сверхреспектабельных аистов, он пускается тогда в дикие, неуклюжие воинственные пляски; наполовину расправляя крылья, он размахивает головой вверх и вниз и по известным только ему причинам к самым тяжёлым припадкам приберегает самые ядовитые реплики. С последним словом своей песенки он снова вернулся в свою обычную стойку, застыв втрое напыщеннее прежнего.

Шакал отшатнулся, хотя был уже трехлетком: не стоит изображать обиду, когда над тобой нависает клюв длиной в ярд, который может вонзаться, как дротик. Марабу был трусом известнейшим, но шакал ещё большим.

— Чтобы чему–то научиться, надо пожить, — сказал магер, — и надо ещё сказать, что маленьких шакалов много, но таких магеров, как я‚ очень мало. Я не горжусь этим, гордость умаляет силу, но, видите ли, это — Судьба, а с Судьбой не может спорить ни один из тех, кто плавает, бегает или ползает. Я Судьбою доволен. Немного удачи, острый глаз, привычка замечать, есть ли выход из ручья и запруды, — и тогда многого можно достичь.

— Однажды я слышал, что даже Покровитель Бедных совершил ошибку, — ехидно заметил шакал.

— Да, но и здесь мне пришла на помощь моя Судьба. Это было тогда, когда я ещё не достиг полной длины — перед пред–пред–пред–предпоследним голодом. Клянусь берегами Ганги, до чего полноводны были реки в те дни! Я был молод и несмышлён, и когда пришло наводнение, никто не радовался ему больше, чем я. Мало мне тогда надо было для счастья. Деревня была совсем затоплена, и я проплыл над пирсом и забрался далеко от берега, к рисовым полям, залитым слоем чудесного жидкого ила. Ещё я помню пару браслетов, которые нашёл в тот вечер (они были стеклянные и ничуть мне не помешали). Стеклянные браслеты и, если мне память не изменяет, туфля. Мне бы надо было стряхнуть обе туфли, но я был голоден. Потом я стал умнее. Итак, я насытился и отдохнул, но когда я был готов к возвращению, вода уже спала, и я пошёл по главной улице, покрытой илом.

Я, и никто другой. Люди мои все вышли, жрецы, и женщины, и дети, и я благосклонно взирал на них. В грязи плохо сражаться. И сказал тогда лодочник: «Возьмите топоры и убейте его, потому что это — магер брода». — «Отнюдь, — ответил брамин [77] Брамин — деревенский священнослужитель. . — Взгляните, он гонит воду перед собой! Это наш хранитель». И они забросали меня множеством цветов, а один, счастливо осенённый, вывел на улицу козу.