Редьярд Киплинг - Книги джунглей

— Как хорошо, как великолепно: козу! — облизнулся шакал.

— Шерсть. Слишком много шерсти, а если находишь её в воде, то более чем вероятно обнаружить в ней крестообразный крюк. Но ту козу я принял и весьма торжественно спустился к пирсу. Впоследствии моя Судьба ниспослала мне лодочника, пожелавшего отсечь топором мой хвост. Его лодка застряла на мели, которую вы не помните.

— Здесь не только шакалы, — сказал марабу. — Это была та мель, где в год великой засухи застряли три баржи с камнем? Мель, пережившая три наводнения?

— Там было две, — сказал магер. — Верхняя и нижняя мель.

— Ну да, я помню. Поначалу их разделял проток, но потом он высох, — сказал марабу, гордясь своей памятью.

— На нижнюю мель, дети мои, и наткнулось судёнышко моего доброжелателя. Он спал, скорчившись, и, полусонный, выпрыгнул в воду по пояс… Нет, вода доходила ему только до колен… чтобы оттолкнуться… Пустая лодка поплыла дальше и снова уткнулась там, куда её вынесло тогдашним течением реки. Я последовал за ней, зная, что её будут вытаскивать на берег.

— И так и было? — спросил потрясённый шакал. Такой размах поразил его.

— Да, так оно и было. Дальше я не поплыл, но за один день мне достались трое — все упитанные манджи , лодочники‚ и ни один из них не спугнул тех, кто оставался на берегу. Только последний вскрикнул, но это уже не имело значения.

— Благородное развлечение! Но какой мудрости оно требует и какой рассудительности! — сказал шакал.

— Не мудрости, дитя моё, а размышления. Размышление в жизни, что в рисе соль, так говорят лодочники, а я всегда и обо всем размышляю. Мой брат, рыбоед–гавиал, рассказывал мне, как ему трудно гоняться за рыбой, и как одна рыба отличается от другой, и как он должен узнавать их, всех вместе и порознь. Это мудрость, но, с другой стороны, мой брат гавиал живёт вместе со своими подданными. Мои же люди не плавают стаями, высовывая рты из воды, как делают рева , не поднимаются к поверхности, поворачиваясь при этом набок, как моху и маленькие чапта , и не скапливаются после наводнений на отмели, как чильва и бачуа .

— Все очень вкусны, — сказал марабу, щёлкнув клювом.

— И кузен мой, целиком поглощённый их преследованием, говорит то же самое, но они не вылезают на берег, спасаясь от его острозубой пасти! С моими людьми не так. Они живут на суше — в домах, среди своих стад. Я должен знать, чем они заняты и чем собираются заняться, и, складывая, по пословице, хобот с хвостом, я составляю слона. Старый магер знает, что в этом доме родился мальчик, который когда–нибудь придёт поиграть к пирсу. Выходит девушка замуж? Старый магер знает, он видит, как носят взад и вперёд свадебные подарки, а она спускается к пирсу, чтобы совершить омовение перед свадьбой, и я — я здесь. Изменила своё течение река, намыв новые земли там, где раньше был лишь песок? Магер знает.

— Ну, а в таком знании что за польза? — спросил шакал. — Река блуждала даже на моей короткой памяти. Индийские реки почти всё время меняют свои русла, отклоняясь порой на две–три мили за сезон, затопляя поля на одном берегу и оставляя плодородный ил на другом.

— Есть ли знание полезней этого, — отвечал магер. — Новые земли вызывают новые ссоры. О! Магер знает. Как только вода схлынет, он заползает в маленькие канальчики, где, по мнению людей, не укроется и собака, и там ждёт. И вот идёт крестьянин и объясняет, что на новой земле, подаренной ему рекой, он будет сажать здесь огурцы, а там дыни. А вот идёт другой крестьянин и говорит, что он посадит там–то и там–то лук, морковь и сахарный тростник. Они сближаются, как дрейфующие лодки, и каждый в сторону другого вращает глазами под большим голубым тюрбаном. Старый магер видит и слышит. Каждый зовёт другого братом, и они идут разметить границы новых земель. Магер спешит за ними повсюду, низко–низко вжимаясь в ил. Но вот они начинают ссориться! Вот они повышают голоса! Вот они поднимают свои латхи, дубинки, и наконец один из них валится навзничь в грязь, а другой убегает. Когда он возвращается с другими, спор стихает, как покойна теперь окованная железом дубинка вовремя исчезнувшего свидетеля. И ведь нет, чтобы сказать просто спасибо старому магеру. Нет, они кричат: «Убийца!» И целые семьи, по двадцать человек в каждой, дерутся палками. Мои люди — славные люди, крестьяне Мальвайского плато. Они наносят удары не просто так, и, когда схватка кончается, старый магер поджидает далеко внизу по реке, там, откуда деревня не видна, вон за той порослью кикара. И они приходят, мои широкоплечие крестьяне, восемь или девять человек, при свете звёзд неся убитого на носилках. Все они седобородые старики, с голосами, такими же густыми, как мой, они разводят небольшой костёр (ах! как хорошо знаю я эти костры!), и пьют табачный дым, и согласно кивают головами к центру круга или в сторону мертвеца на берегу. Они говорят, что английский закон припас на этот случай верёвку и что семья такого человека будет опозорена, ибо «такой человек» будет повешен на большом тюремном дворе. Тогда друзья убитого говорят: «Пусть его вешают!» И весь разговор начинается снова — раз, другой, двадцатый, пока длится ночь. Тогда, наконец, кто–нибудь говорит: «Драка была честной. Давайте возьмём выкуп за кровь больше, чем предлагает убийца, и забудем об этом». Тогда они торгуются о выкупе, ведь покойный был сильным человеком и оставил много сыновей. Всё–таки перед восходом они, как велит обычай, придвигают костёр ближе к нему, и мертвец отправляется ко мне, и он–то больше не вспомнит об этом деле. Ах–ха! Дети мои, магер знает, магер знает, и мои мальвайцы — славный народ!

— Они слишком туги, слишком прижимисты, на мой взгляд, — каркнул марабу. — Как говорится, они не полируют маслом коровьи рога, или вот ещё: что можно подобрать за мальвайцем?

— Э-э… я подбираю… их, — отозвался магер.

— Вот на юге, в Калькутте, в прежние времена, — продолжал марабу, — всё выбрасывалось на улицу, а мы рылись и выбирали. Это были прекрасные годы. Но теперь у них улицы пусты, как яичная скорлупа, и мои сородичи поулетали оттуда. Одно дело чистота, но подметать, вытирать, намывать по семь раз в день — этого и боги не вынесут.

— Один шакал из нижней Индии слышал от брата и мне рассказал, что на юге, в Калькутте, все шакалы толстые, как выдры во время дождей, — сказал шакал, и рот его наполнился слюной при одной мысли об этом.

— Да, но там бледнолицые — англичане, — и они привозят собак откуда–то с низовьев реки, здоровенных огромных псов, чтобы эти самые шакалы оставались бы стройными, — сказал марабу.

— Значит, они так же жестокосердны, как здешние жители? Что ж, мог бы я и сам вспомнить, что ни земля, ни небо, ни воды не бывают милосердны к шакалу. По окончании прошлого сезона дождей я видел палатки бледнолицых, я ещё тогда съел новую жёлтую уздечку. Бледнолицые не умеют выделывать кожу. Мне было очень худо.