Редьярд Киплинг - Книги джунглей

Одного тюленя хватало ненадолго — ведь ртов в посёлке было много, а добыча делилась поровну, при том что в пищу шло решительно все, вплоть до жил, костей и кожи. Мясо, запасённое для собак, съели люди, а на корм собакам Аморак пустила остатки шкур, которыми летом обтягивали юрты и которые на всякий случай хранились в хижине под нарами; и от такой еды собаки выли не переставая и даже ночью, проснувшись, поднимали вой. О том, что голод на пороге, можно было судить по огню в очагах. В хорошие времена, когда жира бывало вдоволь, маслянистое пламя в каменных корытцах горело весело и жарко, вздымаясь вверх чуть ли не на два фута. Теперь оно поднималось всего на каких-нибудь дюймов шесть: Аморак неусыпно следила за моховой светильней и приминала её рукой, если огонь ненароком разгорался ярче, чем следует, а все семейство с тревогой наблюдало за её движениями. Инуиты пуще смерти боятся темноты: их и так по полгода кряду окружает кромешный мрак, а когда свет начинает тускнеть и в жилищах, в их сердца вселяется страх и рассудок приходит в смятение.

Но худшее было ещё впереди.

По вечерам голодные собаки в коридоре рычали и и лязгали зубами, и, подползая к выходу, глядели на высокие холодные звезды, и с надеждой принюхивались к ветру. Когда они замолкали, воцарялась тишина, непроницаемая, плотная, как навалившийся на дверь снежный сугроб, — и люди начинали слышать, как пульсирует в их ушных перепонках кровь, — и стук собственных сердец казался им таким же громким, как дробь шаманских барабанов, разносящаяся над снежной равниной. Однажды ночью Котуко-пёс, который весь день в упряжке был необычайно угрюм, как-то странно подпрыгнул и ткнулся мордой в колени спящему Котуко. Мальчик потрепал пса по шее, но тот продолжал слепо тыкаться вперёд, просительно виляя хвостом. Проснулся и Кадлу; он взял в ладони тяжёлую косматую голову, похожую на волчью, взглянул в остекленевшие глаза. Пёс дрожал и поскуливал, словно от страха. Потом шерсть у него на загривке ощетинилась, он заворчал, как если бы почуял у дверей чужака, — и вдруг залился радостным лаем и стал кататься по полу, покусывая сапоги хозяина, будто несмышлёный щенок.

— Что это с ним? — спросил Котуко, которому отчего-то сделалось не по себе.

— Это хворь, — ответил Кадлу. — Собачья хворь.

Котуко-пёс задрал голову и жалобно завыл.

— Я такого никогда не видел. Что будет дальше? — сказал Котуко.

Кадлу слегка пожал плечами и пошёл к тому месту, где лежало охотничье оружие. Но не успел он взять в руки короткий гарпун, как Котуко-пёс, почуяв недоброе, с воем кинулся вон. Собаки в коридоре шарахнулись в стороны, давая ему дорогу. Выскочив наружу, пёс яростно залаял, словно взял след крупного зверя, и, нелепо подпрыгивая на бегу, скрылся из виду. Он не заболел бешенством, которое иначе называется водобоязнью: он просто-напросто сошёл с ума [87] Киплинг описывает здесь реально наблюдаемую в Арктике у собак и диких животных особую форму бешенства («болезнь арктической собаки»). . Голод, стужа, а главное — мрак привели к тому, что пёс потерял рассудок. Стоит захворать кому-то из упряжки — и болезнь начнёт распространяться неудержимо, как лесной пожар. На другой день опасные признаки появились ещё у одной собаки: она начала кусаться и биться в постромках, и Котуко тут же прикончил её. Немного погодя большой чёрный пёс, бывший вожак, вдруг залаял: ему почудилось, будто он напал на след оленя; но когда его отстегнули от главного ремня, он яростно кинулся на ближайший торос с намереньем вцепиться ему в горло — и, по примеру молодого вожака, тоже удрал, унося на спине свою сбрую. После этого собак запрягать перестали. Собаки могли понадобиться для другого, и они это знали; и хотя хозяева держали их на привязи и кормили из рук, в собачьих глазах явственно читались страх и отчаяние. К тому же старые женщины принялись пугать всех сказками о призраках и объявили, что им уже являлись духи охотников, погибших прошей осенью, и что духи эти предрекали всевозможные беды и напасти.

Котуко больше всего страдал от потери любимой собаки, потому что инуиты, хотя едят они чудовищно много, умеют и подолгу голодать. Но нехватка пищи, темнота и постоянное пребывание на морозе подорвали силы мальчика; ему стали слышаться какие-то загадочные голоса и мерещиться люди, которых на самом деле не было. Как-то вечером, после бесплодного десятичасового сидения в засаде, Котуко выпутался из перевязки и, пошатываясь, побрёл обратно к дому. Голова у него кружилась, и, боясь потерять сознание, он прислонился спиной к большому валуну. Камень чуть держался на остром ледяном выступе, и когда его зыбкое равновесие нарушилось, грохнулся вниз, так мальчик едва успел отскочить, и с пронзительным скрежетом покатился по льду. Этого было достаточно. Котуко с детства внушили веру в то, что в каждом камне — особенно большом — живёт его хозяин, инуа , которого эскимосы представляют обычно в виде одноглазого женоподобного существа — торнак . Если такая торнак надумает помочь человеку, она покатит свой каменный дом ему вслед и спросит, согласен ли он на её покровительство. (Летом, когда лёд тает, крупные и мелкие валуны, лишившись опоры, срываются с места и перекатываются во всех направлениях — поэтому легко понять, откуда взялась легенда о «живых камнях».) В ушах у Котуко, как и весь предыдущий день, стучала кровь, а он решил, что слышит голос духа камня. Пока он добирался до дому, он окончательно уверился, что имел длинную беседу с торнак , а поскольку все его родичи допускали такую возможность, возражать ему никто не стал.

— Она мне сказала: «Я выйду, я выйду из каменного дома, я выйду на снег!» — кричал Котуко, подавшись вперёд и обводя еле освещённую хижину запавшими глазами. — Она сказала: «Я поведу тебя». Она сказала: «Я покажу тебе хорошие тюленьи места». Завтра я отправляюсь. Торнак поведёт меня.

Тут в хижину вошёл ангекок , местный шаман, и Котуко ещё раз рассказал всё с самого начала — и от повторения его история только выиграла.

— Торнаит (духи камней) знают, куда вести. Иди за ними и добудь для нас еды, — решил шаман.

Девочка-северянка, которая жила в доме Кадлу, все последние дни лежала у очага. Она совсем мало ела, а говорила и того меньше. Но когда на другое утро родители снарядили для Котуко небольшие сани и погрузили в них его охотничью снасть, а в придачу столько мороженого мяса и жира, сколько могли уделить из своих скудных запасов, девочка вышла из хижины и храбро взялась за лямку саней.

— Твой дом — мой дом, — объявила она, шагая плечом к плечу с Котуко в непроглядной тьме полярной ночи, а сани на полозьях из мороженой кости скрипели и подпрыгивали позади.