Мария Плахова - К островам Индийского океана

Весь вечер радиоузел бодрым речитативом продолжает извещать членов экспедиции, не имеющих честь принадлежать к прекрасному полу, что «без женщин жить нельзя на свете, нет». В салоне праздничный концерт. После торжественного ужина освобождаем территорию кают-компании для молодежных танцев и отправляемся «в гости» к Гительзону, пригласив для компании Валю Пелевину, кормилицу нашу, пекаря на корабле.

Пелевина, крупная блондинка, сначала немного смущена обществом известного ученого, но вскоре рассеяны первые минуты неловкости. Уютно располагаемся в просторной каюте Иосифа Исаевича, попиваем по-домашнему заваренный чай. Валя — ладная, крепко сбитая, из тех русских женщин, что «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Сложности в жизни у таких натур лишь пробуждают энергию. У Вали нет воспоминаний об оставленной на берегу квартире, нет постоянного адреса, нет семьи, ее дом — корабль. У одних личная неустроенность оборачивается отчуждением, у других, наоборот, стремлением излить на людей неистраченное душевное тепло. Такова Валя.

— Не надоело плавать? Все-таки пятнадцать лет в море — долгий срок.

Валины глаза, светло-серые, красивого разреза, с глубоким темным зрачком, смотрят укоризненно.

— Почему надоело? Это мой дом.

А годы идут. Черты лица сохраняют привлекательность, льняные короткие кудряшки вьются надо лбом.

— Жила в Калининграде, — рассказывает Пелевина. — Город портовый, каждый где-нибудь плавает, мне тоже очень хотелось попасть на судно. Все знакомые девчонки на «китобойки» работать пошли, пошла и я, но получила ответ: «Нам пекари-кондитеры не нужны». Тогда я в Институт океанологии подалась — люди посоветовали. В отделе кадров говорят: «Пекарь? Нужен!» К тому времени подружки мои уже наплавались, замуж повыходили, нарожали детишек, а я только свет повидать собралась. Ну, приняли меня, оформили пекарем. Пятнадцать лет назад пришла я на этот корабль.

— Наверное, тогда «Курчатов» молодым, хорошим был?

— А по мне, он и сейчас хорош! Мне тут все дорого. Вы только не обижайтесь, разве вы корабль по-настоящему знаете? Леса по опушке не узнать. Словом, приняли меня пекарем, да оказалось, есть уже на корабле пекарь, ошибка вышла. И пошла я на судно камбузницей — мыла, убирала, все делала. Но случилось так, что заболел в рейсе пекарь, и мне предложили работать по специальности.

Сейчас у меня каждый день по две выпечки — ведь около двухсот человек на корабле. Сорок три свежеиспеченные буханки в день, и торты приходится печь, и пирожные. Я свою работу люблю. Много на корабле автоматики и печи электрические, да ведь руки ничем не заменишь. А знаете, что значит хлеб испечь? Вот, кажется, и по одной мерке кладу, и замешиваю, и выпекаю одинаково, а он каждый раз, хоть чуть, да иной — и запахом, и вкусом, и цветом.

Рассказывает Валя Пелевина, а я подсчитываю в уме: сорок три буханки в день — это тысяча двести буханок в месяц, шесть тысяч сто шестьдесят буханок в рейс. А за пятнадцать лет? Никакую науку не совершить без хлеба.

Поздно вечером выходим все вместе на палубу. Теплый ветерок треплет бахрому туркменской шали, из города Ашхабада волею судеб попавшей в Индийский океан.

Льется из кают-компании музыка, сияя огнями движется корабль по ласковым водам.

9 марта после выхода из Аденского залива встретили «Рифт». Договорились с начальником экспедиции «Рифта» Лариным о совместных действиях двух судов в сейшельском районе. Встретились с идущим на родину НИС «Витязь».

Увидеть «Витязь» в числе первых мне помогает случай. Третьи сутки с нами плывет удод. Сначала птица Летала вокруг, почти касаясь крылом воды, кружила долго и наконец спланировала на мачту. Решил позаботиться о бедном страннике: добыл жестяную банку, наполнил пресной водой, по вертикальной лесенке с переборками влез на площадку фок-мачты и поставил для птицы банку.

Отсюда, с высоты, в необычном ракурсе виден океан — будто находишься в центре огромной, ликующе синим окрашенной чаше. Еще чуть золотится на востоке небо, небольшие ложбинки волн прозрачны, будто проложены легкими лессировками, — какое богатство чистых, открытых тонов, сплав сложных оттенков голубых, кобальтовосиних, густо-ультрамариновых!

Природа ворожит красками, словно скупец, перебирающий драгоценности. Синий цвет поет, вибрирует — просто утро, просто океан — и все бесконечно сложно. Можно писать часами, сантиметр за сантиметром заполняя поверхность холста, с верой в возможность чуда — ухватить, передать хотя бы частицу этой живой и гибкой игры красок.

Кажется, солнце выпарило все цвета, оставив лишь синий концентрат — певучий, сложный, вобравший свет небес, особенно контрастный рядом с отваливающей от борта кипящей белоснежной пеной.

Синяя всегда считалась самой дорогой и красивой краской. В XIV веке пользовались ультрамарином, который делали из драгоценной ляпис-лазури, привозимой с Востока. Удивительно голубая, эта краска не выцветала и не разлагалась в течение столетий. Рядом с ней существовала еще одна синяя, так называемая немецкая лазурь, менее дорогая и потому более доступная, та, что добывалась из малахита. Она не хранила густой, насыщенной синевы, зато обладала способностью радостно светиться изнутри.

Однако где удод? Птица исчезла, будто растворилась в синеве. С грустью думаю, суждено ли ей достичь берега, да и безрадостны эти берега — ни ручейка, ни травинки.

И пока оглядываюсь вокруг, вдалеке, как мираж, появляется белая черточка, постепенно принимающая форму треугольника. Вскоре все бинокли нацелены на это пятнышко, члены экспедиции высыпают на палубы, всматриваются, оживленно переговариваясь: шутка ли — после трехнедельного пребывания на корабле встретить «земляков», не разминуться в пути. Подобная встреча не только радость, но и предлог для глубоко личных переживаний каждого. Люди ждут встречи с друзьями, спешат написать письма домой — теперь с оказией почта скоро попадет по назначению.

А белое пятнышко превратилось в нарядный красавец корабль. «Витязь» заходит со стороны солнца. «Курчатов» ложится в дрейф, два корабля покачиваются рядышком на низкой зыби. Первой нарушает тишину басистая сирена «Витязя», ей вторит «Курчатов», и вот уже два голоса, один замирая, а другой набирая силу, резонируя от воды, растекаются над океаном. Будто работяги из стали и железа, живут собственной, отдельной от людей жизнью, встретились на долгом пути и приветствуют друг друга.