Василий Боткин - Письма об Испании

Элементы историзма в воззрениях Боткина сблизили его с Белинским периода «Современника», окончательно отказавшимся в это время от утопических черт мировоззрения: Боткин, например, полностью согласился с отрицательной оценкой Белинским книги утописта Луи Блана «История французской революции» (1847) как субъективистской и антиисторичной [154].

Подобно Белинскому, Боткин и в русском славянофильстве усматривал утопические иллюзии: «В славянском вопросе так, как он поставляется здесь, упущена только безделица — принцип политико-экономический и государственный; это есть не более как романтические фантазии о сохранении национальных предрассудков» [155]. Статью Ю. Самарина [156]Боткин охарактеризовал как «мистико-общественный туман» [157], в книге Гакстгаузена [158], соприкасавшегося своими идеями со славянофильством, он увидел «романтические инстинкты немецкие» [159]. И опять же, подобно Белинскому, Боткин счел заслугой славянофилов постановку вопроса о национальности (ибо она для него объективная реальность!) и критику космополитизма (ибо он — абстрактная утопия!) [160].

Следование утопизму усмотрел Боткин и в герценовской критике буржуазии [161]. В дальнейшем, в связи с «Письмами из Avenue Marigny» (1847), он станет говорить о «неопределенности» позиции Герцена [162]. В этой критике было рациональное зерно: в мировоззрении Герцена 1847—1848 гг. можно было найти и социально-утопические элементы, и нечеткость положительной программы. Но вопрос в том, с какой точки зрения критиковал эти недостатки сам Боткин. Он считал, что его взгляд — позиция объективного скептика, который восстанет против любого увлечения. Поэтому он почти в каждом письме тех лет к Анненкову, Белинскому, Герцену подчеркивал, что он не защитник буржуазии, видит ее «безобразия» и в России, и на Западе, но хочет заметить и достоинства этого сословия [163].

Однако в действительности скепсис Боткина объясняется тем, что в эту пору он был уже эклектиком-примирителем, противником политического радикализма. В условиях напряженного развития общественной мысли перед революцией 1848 г. в Боткине впервые четко проявился умеренный либерал (хотя зародыши либерализма, мировоззренческие и психологические, были заметны и раньше). Он приветствовал «Перед грозой» Герцена за отсутствие произвольных решений, за показ сложности и запутанности современных социальных и исторических проблем: здесь он не встретил крайностей «Писем из Avenue Marigny» [164]и принял страстный поиск запутавшегося в противоречиях демократа за родственный ему скепсис эклектика.

Более того, Боткин явно лукавил, заявляя о своем «нейтралитете» по отношению к буржуазии. Действительно, он видел все ее мерзости, и никак нельзя его назвать защитником буржуазии промышленной или торговой. Но как либерал он жаждал не обострения классовой борьбы, а, наоборот, примирения. Поэтому его заветной мечтой было «соединение сословий», он с гневом обрушивается на купечество, пытавшееся обособиться, восторженно приветствует новое уложение русского правительства о выборах городского головы, по которому «сословия дворянское, купеческое, мещанское и цеховое сошлись вместе», мечтает об уничтожении крепостного права опять же с точки зрения «соединения сословий», так как тогда «торговые дома будут основываться дворянством, и оно выступит на поприще промышленности» [165]. Именно о такой надсословной, или, вернее, всесословной, буржуазии мечтал Боткин: «дай бог, чтоб у нас была буржуазия!» [166]. Все эти идеи ярко отразятся, как увидим ниже, в «Письмах об Испании».

Вместе с Грановским Боткин боялся и «крайностей» Белинского, то есть якобы резко отрицательных его оценок буржуазии и ее роли в современной жизни Западной Европы, о чем он с тревогой сообщал Анненкову и самому Белинскому в письме от 19 июля 1847 г. [167]На самом деле позиция Белинского в этом вопросе в 1847 г. была значительно более сложной и глубокой, чем у Боткина. Он считал, что необходимо различать буржуазию «в борьбе», когда она «не отделяла своих интересов от интересов народа», и буржуазию «торжествующую»; а главное — необходимо видеть разные ее слои («крупные капиталисты — чума и холера»); негодуя на утопические теории, Белинский подчеркивал исторически прогрессивную роль буржуазии, несмотря на все ее минусы: «Промышленность — источник великих зол, но знаю, что она же — источник и великих благ для общества» [168]. Таким образом, отношение Белинского к третьему сословию существенно отличалось от боткинского, хотя у них и были некоторые точки соприкосновения, в частности их сближало признание объективно прогрессивного исторического значения буржуазии. Кроме того, оба горячо желали отмены крепостного права, и оба думали в связи с этим о буржуазии. В письме к Анненкову от 15 февраля 1848 г. Белинский — почти по-боткински — заявлял, что «внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази» [169]. Чрезвычайно реалистически мысливший в ту пору Белинский ясно понимал, что в условиях николаевской России народу нет возможности активно бороться за свое освобождение (между прочим, Белинский, очевидно, не заметил предреволюционного потенциала и во Франции в 1847 г.); этим объясняются его резкие реплики в том же письме Анненкову относительно роли народа в истории и упование на буржуазию, от которой зависит «всякий прогресс». Буржуазия для Белинского в этом письме — совокупность энергических личностей, способных вести государство к прогрессу, а народ — к освобождению.

Скептическое отношение к народу проявилось и у Боткина, который писал Анненкову 20 марта 1847 г.: «Я не понимаю этого обожающего поклонения массам; я чувствую глубокое сострадание к их положению, ‹...› но это не мешает мне видеть все глубокое невежество масс» [170]. Однако, если Белинский глубоко страдал от отсутствия революционности в русском крестьянстве, то Боткин был вполне удовлетворен такой ситуацией.

Изменения в социально-политических воззрениях Боткина, естественно, отразились на его литературно-эстетических взглядах.

Вернувшись из-за границы, Боткин в 1846 — начале 1847 г. еще полон социально-политического пафоса: в письме к Анненкову от 20 ноября 1846 г. он отмечает, что «сила русской литературы теперь главное состоит в идеологии», «остается только литературной критике освободиться от своего молоха — художественности» [171]. Но через несколько месяцев он стал быстро отказываться от радикализма и в эстетической сфере. В письме к Анненкову от 24—25 августа 1847 г. он уже защищает «артистический элемент» и «прелесть бесцельности», отвергает доктринерство любого толка (в том числе, впрочем, и доктрину «чистого искусства»), возвещает «свободу в чувствах и мыслях», «терпимость» [172].