Василий Боткин - Письма об Испании

На испанский народ он возлагает большие надежды. Боткина-идеолога очень привлекают его национальные черты: «Всего более заставляет верить в будущность Испании редкий ум ее народа. Когда имеешь дело с людьми из простого народа, совершенно лишенными всякого образования, невольно изумляешься их здравому смыслу, ясному уму, легкости и свободе, с какими они объясняются» (письмо I); Боткину — любителю искусств — нравится поэтическая натура испанца, богатство его народной поэзии; характерно, что и в манерах, психологии, и в искусстве испанцев Боткин подчеркивает свободу, понимаемую не только как непринужденность, но и как отсутствие европейской (цивилизованной) условности; наконец, Боткина-«сенсуалиста» не может не прельщать искренность и свобода чувства, господствующие в испанских нравах, «обожание тела» (письма III, IV).

Если ко всему сказанному еще добавить, что большую часть «Писем» Боткин писал в обстановке революционных потрясений в Европе, репрессий и страха в России, то вполне понятно, что Испания с ее «игрушечными» революциями представлялась чуть ли не землей обетованной, где человек, уставший от европейской суеты [195], может насладиться в идиллическом окружении: «В голове у меня нет ни мыслей, ни планов, ни желаний; ‹...› мне кажется, я растение, которое из душной, темной комнаты вынесли на солнце: я тихо, медленно вдыхаю в себя воздух, часа по два сижу где-нибудь над ручьем и слушаю, как он журчит, или засматриваюсь, как струйка фонтана падает в чашу… Ну что если б вся жизнь прошла в таком счастье!».

Итак, начал Боткин свои «Письма об Испании» с изложения бурных политических событий в стране, а кончил «обломовщиной» (приведенная цитата — заключительные строки книги).

В «Письмах об Испании» не так много страниц посвящено проблемам эстетики, искусства, литературы (собственно говоря, о современной испанской литературе вообще нет речи — Боткин ее, видимо, не знал), однако разбросанные по всей книге отдельные очерки и суждения интересно дополняют картину уже известной нам по статьям и письмам Боткина эволюции его теоретико-эстетических взглядов.

Определяющим — особенно это чувствуется в первой половине книги — было воздействие идей Белинского. В произведениях искусства Боткин усматривает живые испанские типы: «мадонны Мурильо — увлекательно-прелестные севильянки, со всею живостию и выразительностию своих физиономий»;в арабской архитектуре он видит отображение недавнего кочевого быта: «У архитекторов арабских, кажется, была только одна цель — придать всему характер легкости и как бы беспрестанно напоминать о кочевом шатре пустынь. В этом именно и состоит величайшая оригинальность мавританской архитектуры».

Даже чисто, казалось бы, технические особенности живописи Мурильо, например, яркость, разнообразие красок и тонов, Боткин объясняет связью с действительностью: «…эту дивную красоту своего колорита взял он с женщин своего родного города»; «В природе тени прозрачны, и именно своими тенями, проникнутыми светом, Мурильо превосходит всех колористов».

Понимая большую роль религиозной идеологии в средневековом обществе, Боткин объясняет этим идеологическим воздействием многие черты искусства арабов, в том числе замечает опосредованное влияние религии (через культуру быта) на планировку домов и на архитектуру: стремление скрыть свою частную жизнь от посторонних глаз приводило мусульман к нарочитому противопоставлению суровых и опрощенных фасадов зданий изощренному богатству внутреннего убранства. «Арабская архитектура лучше всякой философии истории объясняет судьбу этого народа».

Аналогичные причинно-следственные связи Боткин находит и у испанцев; исторически объясняемая гипертрофированная роль католичества в жизни страны и оторванность ее от античных культурных традиций (впрочем, Боткин ошибочно связывает оторванность с арабским завоеванием) помогают автору книги понять особенности испанской живописи, прежде всего тягу художников к изображению страстных религиозных чувств, доходящих до исступления: «В Испании живопись развилась на почве, возделанной фанатизмом и инквизициею ‹...›, под влиянием духовенства самого невежественного и варварского. Итальянские художники, изучая прекрасную форму в произведениях древних, нечувствительно приняли в себя и их пантеистический дух. Испания, издавна враждебная к римлянам и прежде всех европейских стран сделавшаяся вполне христианскою, еще более была отрезана от античных преданий завоеванием арабов. Семивековая борьба с исламизмом сохранила испанскому католицизму страстный, восторженный характер, знаменовавший первые века христианства, между тем как в Европе он давно уже был ослаблен».

С другой стороны, Боткину важно, что такие выдающиеся художники, как Мурильо, изображают мир «в поразительной истине и реальности».

Недаром раздел письма III, посвященный Мурильо и вообще испанской живописи, был одобрен Белинским [196]. В последние годы жизни Белинский особенно интенсивно ратовал за «реальность» в искусстве (ср. «приземленную» трактовку им образов «Сикстинской мадонны» Рафаэля как воспроизведения аристократических типов царицы и царя) [197].

В духе реалистического метода, с использованием диалектики Гегеля, Боткин анализирует и многие частные аспекты искусства, например, интересно рассматривает, как ограничения, налагаемые Кораном на живопись (запрещалось изображение людей и животных), изощряли умение и фантазию арабских мастеров в области орнамента и художественного письма; хорошо показывает в связи с этим, как в арабской архитектуре тяжелый, плотный камень становится воздушным, как ажурная кисея.

Заметно стремление Боткина выделять индивидуальность художников после анализа общеэпохальных признаков: в творчестве Веласкеса он отмечает живость портретов, у Мурильо — страстность и идеализированность религиозного переживания, у Сурбарана — мрачный аскетизм монашества.

Однако в эстетических суждениях автора «Писем об Испании» можно усмотреть и зародыши либеральных тенденций, которые, впрочем, пока, на грани 40-х и 50-х годов, при мощном воздействии круга Белинского еще не дали обильных плодов, а лишь прорастали отдельными суждениями; да и нужно учесть, что некоторая недифференцированность идеологии передовой русской интеллигенции 40-х годов далеко не во всех пунктах давала возможность противопоставлять радикализм Белинского «золотой середине» либеральной группы во главе с Грановским (куда все более и более тянулся Боткин). При острой борьбе с реакционерами или славянофилами начинающиеся разногласия внутри «своего» лагеря невольно сглаживались. Так, известная «синтетичность» художественных симпатий Боткина может быть истолкована и как реалистическое расширение «приемлемых» тем, и как приближение к зыбкой грани всеядности, например, в равных похвалах всем темам и образам Мурильо: «Этому человеку все доступно: и самая глубокая, сокровенная мистика души, и простая, вседневная жизнь, и самая грязная природа».Впрочем, при конкретном анализе оказывается, что Боткину отнюдь не безразлично одинаковы все темы и картины; что в его симпатиях и антипатиях начинают проявляться именно либеральные вкусы: Боткина прельщают «нежная и любящая» душа художника, изображение «кротости и сострадания», «милосердия», «благодарности и безответной преданности», «свежих, бодрых», прекрасных лиц; и, наоборот, «зловещая бледность монахов Сурбарана»явно неприятна автору «Писем».