Василий Боткин - Письма об Испании

В книге чувствуется также и романтическая закваска, видимо, глубоко пустившая корни, ибо, зная дальнейший путь Боткина, особенно усиление романтических тенденций в его статьях первой половины 50-х годов, мы можем интерпретировать «Письма об Испании» как свое-образный переходный мостик между наследием романтической молодости Боткина и его романтическими музыковедческими и литературно-критическими статьями начала 1850-х годов.

Культ чувства, «природности» художника, даже своеобразная радость по поводу отсутствия культурной традиции (например, у Мурильо), интерес к импровизации и народной поэзии — все это имеет истоки в статьях Боткина 30-х годов и еще дальше, у его учителей, немецких романтиков. А некоторые акценты в подобных высказываниях ведут к поздним статьям Боткина: «В Мурильо невообразимое отсутствие всего условного,типического [198], рутинного ‹...›, это природа во всей своей индивидуальности, яркой жизни, проникнутая поэзиею сердца, идеальностию, но не условною, не теоретическою или сверхъестественною, а глубоко человеческою идеальностию, понятною всякому простому, неопытному глазу».

После «Писем об Испании» в условиях продолжающегося «мрачного семилетия» Боткин почти исключительно пишет музыкально-критические статьи, проникнутые романтическим пафосом и лиризмом; он интересно истолковывает творчество Шопена, а в статье «Н. П. Огарев» (1850) дает тонкую, хотя и односторонне романтическую характеристику поэзии соратника Герцена.

К середине 1850-х годов, в связи с оживлением в русском обществе, Боткин несколько «оттаял» и осмелел, подружился на короткое время с Некрасовым, пишет вместе с ним для «Современника» публицистико-критические обзоры «Заметки о журналах», насыщенные идеями демократической эстетики и полемикой с «чистым искусством».

Однако укрепление в «Современнике» радикальных сил, твердая позиция Чернышевского пугают осторожного и либерального Боткина; он снова в 1856 г. отшатывается в антидемократический лагерь и пишет одну из программных статей в защиту «чистого искусства» — «Стихотворения А. А. Фета» (1857), которую ему, благодаря И. И. Панаеву, удалось опубликовать в «Современнике». Это была последняя статья Боткина в этом журнале, да и вообще последняя его печатная литературно-критическая статья.

Дальнейшее обострение социальных конфликтов в России испугало Боткина и во многом обусловило его отказ от журнальной, литературной деятельности. После 1857 г. он главным образом снова путешествует, лишь эпизодически возвращаясь к искусствоведческим работам и путевым очеркам (например, в «Русском вестнике» 1859—1860 гг. публиковались его статьи о лондонской жизни, особенно интересные дальнейшим развитием общественных идеалов, проповедовавшихся в «Письмах об Испании»).

После польского восстания 1863 г. Боткин становится консерватором-монархистом, вместе с Фетом пишет яростно отрицательную рецензию на роман Чернышевского «Что делать?» (ее, впрочем, не решился напечатать редактор «Русского вестника» М. Н. Катков не потому, что был «левее», а потому, что боялся даже негативной пропаганды революционного романа).

В последние годы жизни, тяжело болея, Боткин почти полностью отказывается от творческой деятельности.

Многолетнее его молчание и откровенный консерватизм воззрений привели к тому, что поколение 60-х годов почти забыло о существовании былого соратника Белинского и Бакунина, и, когда он умер, то П. В. Анненкову в некрологе [199]пришлось напомнить современникам о роли Боткина в истории русской литературы и общественной мысли, разумеется, подчеркивая главным образом его заслуги как человека эпохи Белинского.

Эволюция Боткина как мыслителя и литератора, да и вообще как личности была, таким образом, сложной и своеобразной. Никто не может сравниться с ним по числу «зигзагов», резких колебаний от демократизма (чуть ли не революционного) к крайнему консерватизму, от передовой публицистики к защите «чистого искусства».

Сложный сплав художественного чутья, недюжинного ума, широкого круга знаний с опасной «гибкостью» мышления, переходящей в приспособленчество, в преклонение перед силой и модой, и с либеральной тягой к «золотой середине» — все это заметно сказалось на стиле статей и очерков Боткина и, может быть, всего более — на стиле «Писем об Испании».

Произведения Боткина написаны умно, тонко, интересно, хорошим литературным слогом, отразившим завоевания русского художественного и публицистического языка 30—40-х годов (благодаря творчеству Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Белинского, Герцена). Однако стиль Боткина чрезмерно гладок, почти нейтрален, в нем нет острой шероховатости индивидуальных поисков. Вообще Боткин был чужд строгой энергичности мысли и стиля, даже в самые радикальные периоды своей деятельности он никогда не употреблял иронию или сарказм, совершенно не умел пропагандировать и полемизировать [200]. Да эти свойства его литературной манеры к тому же органически вытекали из идеала «золотой середины». Последнее обусловило все-таки стилистическое и грамматическое своеобразие боткинских фраз: их нарочитую нечеткость, обилие «оговорочных» предложений, обилие вопросов — полуобращений к читателю, полусомнений, обилие зыбких многоточий в конце периода.

Великолепное знание разных видов искусств давало Боткину материал для интересных сравнений и параллелей литературы и музыки, живописи и архитектуры. Несколько странными на этом эстетическом фоне выглядят его «гастрономические» сравнения, хотя в них очень ярко отражается сущность эстетического чувства Боткина: искусство воспринималось им как личная, чуть ли не физиологическая радость.

Когда писателю удавалось органически соединить эстетический пафос с насущными общественными проблемами, то возникали значительные — и весьма сложные — произведения, надолго пережившие его время. К такого рода произведениям относятся и «Письма об Испании».

В истории русского путевого очерка «Письма об Испании» занимают своеобразное место. Наиболее эффектно было бы противопоставить книге Боткина, с одной стороны, сентиментально-романтическую литературу, которую В. А. Жуковский демонстративно хвалил за отсутствие фактов и идей [201], с другой — фактографические очерки, насыщенные реакционными мыслями, например, «Год в чужих краях» М. П. Погодина (М., 1844) или «Отрывки из заграничных писем. 1844—1848» Матвея Волкова (СПб., 1857). Такое противопоставление ярко оттенило бы новаторское превосходство «Писем об Испании».

Однако в русской очерковой литературе имелась и другая традиция, у истоков которой находятся два знаменитых «путешествия» XVIII в.: «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева (хотя, конечно, эта книга не столько путевые очерки, сколько идеологический фундамент, идеологическая традиция для последующих реальных путевых очерков) и «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина, которого Белинский назвал Колумбом, открывшим Европу широкому читателю [202]. В русле этой традиции возникли и труды декабристов, особенно заграничные очерки Н. А. Бестужева («Записки о Голландии 1815 года» и «Гибралтар»), и «Путешествие в Арзрум» Пушкина [203]. В этих произведениях можно найти те черты, которые украшают и «Письма об Испании» Боткина: свежие картины быта, нравов, культурной жизни; образ путешественника, глубоко осмысливающего виденное и не таящего свое личное, индивидуальное отношение ко всему описываемому; живой язык, приближающийся к разговорной речи. На фоне таких прекрасных образцов уже нелегко доказывать идеологическое, литературное, жанровое новаторство Боткина. Несомненно, он учитывал опыт выдающихся предшественников. Учитывал он и достижения русской и мировой литературы своего времени, в том числе и становление реализма в европейской очерковой литературе, например, метод испанского костумбризма (см. об этом в статье А. Звигильского), который охватил не только словесное искусство, но и живопись: сборник бытовых зарисовок «Испанцы в собственном изображении» [204], подобно аналогичным изданиям во Франции и в России, явно был в поле зрения Боткина. Но особенно заметно воздействие на Боткина, человека из круга Белинского — Герцена, метода русской «натуральной школы», становящегося метода критического реализма.