Василий Боткин - Письма об Испании

До 1837 года в 68 монастырях Севильи рассеяны были картины Мурильо; после уничтожения монастырей городовое правление обратило один из них в музеум, переделало кельи в залы, и теперь в одной из них находится 16 больших картин Мурильо, самой лучшей манеры. Невозможно представить себе большей красоты в выборе красок; ни один колорист в мире не был столь ярким, пламенным и вместе столь воздушным; это природа со всею своею плотию и кровью, и вместе провеянная какою-то невыразимою идеальностию. В природе тени прозрачны, и именно своими тенями, проникнутыми светом, Мурильо превосходит всех колористов; в его кисти сосредоточилось все, что только итальянцы и фламандцы имели высокого и мастерского. Об очаровании, какое, производит он особенным, одному ему свойственным расположением света и тени, невозможно дать даже приблизительного понятия. Мистический сумрак облекает всегда картины его, но глаза свободно уходят в самые темные части их; свет падает у него только на главные фигуры, так что тотчас чувствуешь мысль картины. В этой кроткой, воздушной яркости света, в этом прозрачном мраке теней дышит какая-то преображенная, поэтическая жизнь. Прибавьте к этому особенную, принадлежащую одному Мурильо неопределенность контуров, сливающихся с воздухом, и нежущую глаза гармонию красок: это истинно очарование!

Я знаю, что есть эстетики и критики, которые упрекают Мурильо в неверности рисунка, в излишней натуральности, наконец, в недостатке высокого классического стиля. Я не знаток в живописи {199} и потому не знаю, до какой степени первый упрек справедлив. Упрек в излишней натуральности смешон; что же касается до недостатка классического стиля, то именно в этом-то недостатке, по моему мнению, и является гениальность Мурильо. Влияние древнего мира было благотворным противодействием средневековому воззрению, запутавшемуся в своих фантасмагориях, оно было необходимо, чтоб снова навести человека на прекрасную форму и материю, попранные им во имя так называемого духа. Но эта античная форма, которая дала итальянским художникам их классический стиль, с одной стороны, заслонила собой от них их современность и историю, а с другой — придала их христианским представлениям не свойственный им характер… Мурильо не был знаком с древними, никогда не видал созданий античного искусства, в которых, по моему мнению, есть всегда нечто условное, типическое {200} . Образцом и идеалом Мурильо были природа и его собственное чувство. Фантазия его никогда не производила ничего болезненного, нравственно-страдальческого; вместе с тем в нем нет ни малейшего следа чувственности и того пантеистически равнодушного элемента, который непременно более или менее входил в создания итальянских мастеров. В этом отношении это единственный религиозный живописец, какого только я знаю. Замечательно, что в Испании, где нравы были всегда так свободны, живопись отличается величайшим целомудрием. В образах Мурильо нет ничего сверхчеловеческого: это не обожественные, а в высшей степени облагороженные люди. В его мадоннах нет той неземной, холодной святости, того неопределенно-изящного выражения, какими отличаются мадонны итальянских мастеров: мадонны Мурильо — увлекательно-прелестные севильянки, со всею живостию и выразительностию своих физиономий; в них нет рафаэлевской серьезной и неестественной наивности и того китаизма {201} , каким отличаются мадонны его первой манеры. Мадонны Мурильо или прекрасные андалузки, во всей своей яркой, характеристической индивидуальности, или воздушны вроде фантастического видения. Но гениальность Мурильо особенно обнаруживается в искренности выражения, какой исполнены лица его святых, в изображении религиозного экстаза: здесь он не имеет себе соперника. Религиозность Мурильо страстная, пламенная, замирающая в восторге мистических видений, и в то же время не чуждая, не враждебная миру, нежная и любящая. В лицах его нет зловещей бледности монахов Сурбарана: это все свежие, бодрые, далеко не старые люди. Любимые предметы его — религиозный экстаз, благодатные видения, сила и чудо молитвы.

Но Мурильо равно велик и в своих картинах милосердия. Между прочими в музее особенно поразила меня в этом роде одна: св. Фома, раздающий милостыню нищим, покрытым самыми ужасными рубищами {202} . На переднем плане дряхлая старушка с мальчиком с торопливою радостию рассматривают монету, только что полученную ими от святого; около них больной мальчик тревожно дожидается своей очереди подойти к нему. Св. Фома стоит на небольшом возвышении у стола; полунагой нищий, с изнуренным, но прекрасным лицом, принимая милостыню, стал на колени; святой слегка наклонился к нему, от этого глаз его не видать, но чувствуешь его взгляд, исполненный кротости и сострадания; на губах его мелькает грустная улыбка; в лице святого нет ни малейших следов изнуренности или старости, но это благородное лицо дышит невыразимою кротостию и самым искренним участием. Подобная же картина милосердия находится в мадритском музеуме: св. Елисавета, обмывающая головы прокаженным мальчикам, покрытым гниющими ранами {203} . Мурильо представил Елисавету прекрасной женщиной, вовсе не чуждою физического отвращения от принятого ею на себя подвига; но отвращение побеждается в ней — это читаешь на лице ее — глубоким, искренним желанием помочь бедным страдальцам. Равнодушие молодых, красивых женщин, сопровождающих Елисавету, придает особенную силу главной идее картины: между этими прекрасными лицами и выражением лица Елисаветы — целая бездна; уже одно это дает картине характер глубокой мистической драмы. На переднем плане одна старушка смотрит на святую с таким чувством нищеты, благодарности и безответной преданности, что нет возможности равнодушно видеть это лицо. В одном доме мне удалось здесь видеть картину Мурильо следующего содержания: середи горных дебрей разбойник бросается к ногам идущего монаха с молением принять его исповедь. Лицо монаха удивленное, кроткое, отражающее ясную, чистую душу; лицо разбойника страшно-энергическое, запечатленное преступлениями и дикою необузданностию страстей; но оно проникнуто таким неутолимым, сердечным рыданием, такою жаждою спасения, таким энтузиазмом раскаяния, что ясное лицо монаха, никогда не возмущаемого земными страстями, кажется возле него лицом ребенка… {204}

Можете представить себе, какое наслаждение испытываешь перед картиною такого мастера! В Мурильо невообразимое отсутствие всего условного, типического, рутинного, это такая свобода и смелость, о которых итальянская школа не имела понятия; словом, это природа во всей своей индивидуальности, яркой жизни, проникнутая поэзиею сердца, идеальностию, но не условною, не теоретическою или сверхъестественною, а глубоко человеческою идеальностию, понятною всякому простому, неопытному глазу, идеальностию восторженного чувства, экстаза. В церкви городской больницы (de la Caridad), бывшем монастыре, есть между прочими картинами Мурильо одна колоссальная: Моисей, в пустыне источающий воду из скалы, или, как здесь называют ее: el cuadro de las aguas [39]. Никогда не видал я на полотне такого вдохновенного лица, как лицо Моисея. Картина состоит из 28 фигур в натуральную величину и исполнена поразительной истины. Моисей посреди картины, чудо только что совершилось, вода так живо стремится из скалы, что хочется прислушаться к журчанью ее; голова Моисея обращена кверху, руки воздеты к небу, лицо горит вдохновением; в эту минуту из черных облаков падает необыкновенный свет, освещая собой главную сцену. Аарон стоит вправо от Моисея в созерцательном удивлении. Эта главная группа окружена людьми и животными, стремящимися утолить жажду: каждая фигура есть отдельная картина, исполненная истины, драматизма и высочайшего мастерства.