Василий Боткин - Письма об Испании

Поздно вечером возвратились мы на наше судно. Не желая зябнуть на влажном, холодном морском тумане, как в прошлую ночь, я забрался спать в люк, между кипами товаров. Проснувшись часа в четыре, увидел я, что судно наше тихо подвигалось; легкий утренний ветерок едва колыхал паруса. Вдали чуть мерцал маяк Тарифы; луна была на закате. Перед нами в прозрачном тумане темнелись высокие берега Африки. Ветерок, поднявшийся было на рассвете, к утру стих; прилив нес нас к берегам Африки, их горы становились яснее и яснее. Они не так голы и скалисты, как берега Испании, но форма их угловатее; отлогости покрыты густым кустарником. Мы были так уже близко берега, что можно было разглядеть, как пасущиеся лошади цеплялись по крутизнам, и слышали голоса шатающихся по берегам арабов. Вдруг раздался выстрел, другой, третий…

— Что значат эти выстрелы? — спросил я матроса.

— По нас стреляют; эти собаки не любят, если христианские суда близко подходят к их берегам, и начинают стрелять по ним из ружей.

За отсутствием ветра матросы тотчас принялись за весла, и мы несколько отдалились от берега. Но здесь поблизости Гибралтара арабы смирны, а на запад от Танхера, где море очень мелко, у берегов ежегодно случается, что при тумане, который здесь бывает иногда так густ, что совершенно закрывает берег, неопытные суда, предполагая берег далее, обманываются, попадают на мель и становятся жертвою береговых жителей. Арабы подъезжают тогда к кораблю на маленьких лодках, нападают на экипаж, большею частию убивают его и грабят корабль. Правда, что мароккское правительство, по строгому требованию европейских консулов, всегда находит убийц и вешает их; но жажда у арабов к грабежу так велика, что всегда на место повешенных являются новые. Замечательно, что могущественная Европа до 1845 года платила мароккскому императору ежегодную подать, для того чтоб мароккские корсеры не грабили европейских судов. Часа четыре в ожидании ветра держались мы на море; вдали перед нами белелся чуть видный Танхер. Наконец вдруг поднялся сильный ветер, и на этот раз попутный; паруса наши вздулись, и судно полетело. Скоро открылся нам весь залив Танхера и на скате горы белый, низенький город среди густой зелени. Берег Африки с этой стороны и самый залив совершенно походят на Испанию; самый вид Танхера напоминает приморские берега Андалузии. Укрепления, разрушенные бомбардированием французов, кое-где поправляются {287} . На узком каменистом мысу сидели в кружку арабы и, куря трубки, смотрели, как грузили быков на единственное находившееся в заливе судно. Судно наше бросило якорь. Каждый приезжающий в Танхер европеец должен прежде всего отнестись к своему консулу и, так сказать, под его покровительством войти в город. Это сделано потому, что прежде европейцы, приезжающие в Марокко, пропадали часто без вести, а консулы, не зная о них, не могли формально обращаться к мароккскому правительству с требованиями розыска. Но для проезда из Танхера внутрь Марокко нужно еще особенное позволение танхерского паши. Мне рассказывали здесь, что недавно один немец, не взявши этого предварительного дозволения, отправился в Марокко, после шести дней трудной езды приехал к воротам его; но за проезд в город мароккское городовое начальство просило с него 80 пиастров (около 400 руб. асс.). Немец рассердился и воротился в Танхер. Наш консул в Гибралтаре адресовал меня к шведскому консулу {288} . Так сказал я капитану, который с нашими паспортами отправился к консулам. С ним на лодке поехали и наши приятели мавры. Через полчаса с берега закричали, что можно выходить на берег. Еврей, француз и я отправились в лодке, но по мелководью нельзя было близко подойти к берегу, и толпа дикого вида полунагих арабов окружила нашу лодку, подхватила каждого из нас на руки, вынесла на берег (причем не преминула вытащить у меня из карманов два шелковых платка) и тотчас потребовала денег. Эти свирепые лица, это коричневое от загара тело, до колен прикрытое белыми бурнусами, эта животная жадность и дикие восклицания… — никогда не забуду я этого странного впечатления. Дав первую попавшуюся под руку монету, я стал пробираться сквозь толпу. Французский консул прислал к моему товарищу своего переводчика; с его помощию мне удалось наконец овладеть своим чемоданом и плащом, находившимися во власти двух арабов и уже далеко ушедших с ними; но в этой толпе, перед самыми воротами города, потерял я своего товарища с его переводчиком; еврей был известен в Танхере и давно ушел; я пробирался к воротам, как пожилой араб остановил меня, спрашивая по-испански, кто у меня консул. Это был начальник городских ворот. Так как шведский консул, к которому капитан отнес мой паспорт, никого не прислал от себя к пристани, то этот господин в тюрбане хотел, чтоб я дожидался у ворот города. Но чрез несколько минут товарищ мой воротился за мною, и под покровительством французского консула я вошел в Танхер. Его переводчик сказал мне, чтоб я тотчас же шел к шведскому консулу, к которому я был адресован. В толпе, нас окружавшей, нашелся араб, говоривший по-испански, и повел меня туда. Но, заставив себя дожидаться более получаса, шведский консул вышел ко мне для того только, чтоб посоветовать мне обратиться к английскому. Английского консула не было дома, и я объяснился с вице-консулом, который тотчас же сказал мне, что английское консульство берет под свое покровительство всех, которые не имеют своих консулов в Танхере. Но, кроме этого, я нашел в вице-консуле самого любезного и обязательного человека. Он тут же представил меня своей жене; долгое пребывание в Испании отучило ее от английской неподвижности. Она показала мне свои акварельные рисунки, сделанные с большим талантом; мы разговорились об Испании, об арабах. Она сыграла мне на фортепьяно несколько арабских мелодий, — словом, я с истинным наслаждением провел у них более часа. Отсюда я велел арабу вести меня к одной генуэзке, у которой сговорились мы остановиться и где мой товарищ уже дожидался меня. Французский консул прислал ему переводчика и мароккского солдата, под эгидою которого мы тотчас же отправились осматривать город.

Странное, горькое чувство охватило меня, когда я бродил по Танхеру, смотря на этих людей, полунагих, с печально-дикими физиономиями и величавыми движениями, закутанных в свои белые бурнусы, — на эту мертвенность домов и улиц, на эту душную таинственность жизни. Так вот она, эта Азия! Никогда не выезжая из Европы, я по этому одному клочку Африки предчувствую, что такое должны быть все эти города Турции, Египта, Персии, Аравии. Смотря на эту гордую осанку, на эти прекрасные лица, не верится, что находишься в стране беспощадной тирании. Попадались лица, которые трогали меня до глубины души своим грустно-кротким выражением. В этих глазах столько покорной печали, в этом долгом, задумчивом взоре Азии столько неги и глубины, что с недоумением спрашиваешь себя: за что же эти народы влачат такое тяжкое существование?