Василий Боткин - Письма об Испании

Танхер грязен; узкие улицы его, по которым валяется всякая падаль, похожи на коридоры, дома без окон, как стены, с дверьми, всегда запертыми: все это больше походит на тюрьму, чем на город. По вечерам из иных домов раздается звук тамбурина: верно, забавляются им женщины. Если встретишь женщину на улице пустой и она уверена, что никто из магометан не замечает за ней, она непременно приподнимет свое покрывало. Таким образом видел я одну, прехорошенькую: проходя мимо нас, она быстро раскрыла свое покрывало и показала прекрасное темное лицо, на котором как две искры сверкали большие черные глаза. Женщины в мечети не ходят, а молятся дома; впрочем, как о существах низших, здесь о их спасении не заботятся. Ни малейшего следа не осталось у мавров от их прежней цивилизации. Но ни глубочайшее невежество, ни страшный деспотизм не могли сгладить их прекрасного, благородного вида, исполненного смелости и достоинства. Никогда не забуду я этих величавых лиц мавров, в созерцательном покое сидевших в своих маленьких лавках. При черных, лоснящихся бородах их прекрасные, белые, матовые лица имели в себе что-то прозрачное, как мрамор, когда сквозь него просвечивает солнце. Кроме домов консулов, ни у одного дома в Танхере нет окон на улицу: прошедши зубчатую стену города, входишь между других стен, и таково здесь однообразие жизни, что здесь, я думаю, можно скоро перестать верить в возможность другого существования, как среди холодной зимы иногда не верится, что будет лето.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Европа — страна взаимных уступок и сделок, и вследствие этого — страна терпимости и кротких нравов. В Азии и Африке всегда все доводилось до последней крайности. В таком же отношении была религия древних греков к религиям Малой Азии, Египта и Финикии. Европа — самая непоследовательная страна в мире.

Расположение махоммеданских домов в Танхере (я заключаю это по домам евреев) то же, что расположение домов в Андалузии: непременно с внутренним двором, на который выходят двери окружных комнат. Внутреннее устройство католических монастырей всего лучше дает понятие о расположении мусульманских домов. Здесь на всяком шагу чувствуешь родственность между Андалузиею и Африкою; только Андалузия здесь в зародыше, в зерне, — в ее развитии участвовали другие элементы. Между монотонным напевом arriero (погонщика мулов) и мавританскими мелодиями — сходство, поразительное; только они здесь еще грустнее и завывательнее.

После четырехдневного пребывания в Танхере я начинал уже страшно скучать; его мертвое однообразие утомило меня, а уехать не было никакой возможности: судно, которое привезло нас, дожидалось груза, а в гавани не было ничего, кроме маленьких мавританских лодок. Зайдя раз к английскому консулу, вдруг слышу от него, что завтра будет праздник в Танхере — половина Рамадана или другой какой, не знаю {294} . С восьми часов вечера муллы уже начали во всю мочь кричать и трубить с мечетей. Утром разбудили нас писк дудок и дикие крики: праздник открыла толпа фанатиков вроде дервишей, из которых каждый воображает, что в нем сидит душа какого-нибудь зверя. В Марокко они составляют особенную секту, в главе которой стоит воображающий себя львом. Каждый держит себя сообразно с зверем, которого душу в себе воображает. Говорят, что иногда они заживо разрывают кошек и собак. Этим чудакам очень редко дозволяется ходить по городу; в Тунисе, чтоб прекратить разные бесчинства дикарей этой секты, сам бей вступил в их братство, в качестве льва.

После завтрака мы отправились на большой базар: там был главный праздник. На улице попадались нам толпы вооруженных мавров, забавлявшихся следующей игрой: из каждой толпы отделяются по двое и по четыре человека, выбегают вперед, вертятся, махая во все стороны ружьями и делая высокие прыжки; обе партии подбегают друг к другу, опускают ружья стволом вниз, каждый к ногам стоящего против него, — стреляют, потом вскрикивают, прыгают — и скрываются опять в толпу. Эту игру арабы называют фантазия. На большом базаре, образующем довольно обширное пространство, было множество народу, особенно женщин: сидя на земле, закутанные в свои белые покрывала, они точь-в-точь походили на мешки с мукою. На холмистой, усеянной буграми и ямами почве базара мавры производили фантазию верхом. Отделения в 6 и 8 человек пускались легким, сжатым галопом, усиливая его до самого полного скока и взбрасывая высоко ружья, — потом брали поводья в зубы, клали ружье на левую руку, стреляли и мгновенно останавливали лошадь, так что иная опрокидывалась с всадником. Во всем этом быстрота и легкость были поразительны. Женщины громко вскрикивали, изъявляя свое удовольствие гортанным визгливым дребезжаньем. Потом показался торжественный поезд из ворот в город: впереди шли вооруженные мавры, забавляясь фантазией; за ними верхом на лошади ехал мальчик лет 6 или 7, в тюрбане и бурнусе; на ногах у него были красные сафьянные полусапожки. Лошадь была богато убрана: красные, шелковые поводья, высокое седло из малинового бархата; по обеим сторонам шли мавры, ведя лошадь за поводья, сзади — несколько женщин. Мальчика везли в мечеть, для обрезания. За этим поездом следовало несколько подобных, тоже в мечеть. Когда поезды кончились, на середину базара вышел араб; оливковое тело его едва прикрыто было коротким бурнусом; он принадлежал к какой-то секте Сиди-Назира, которая утверждает, что находится под особенным покровительством пророка, так что ни яд, ни укушение ядовитых животных не может вредить ее последователям. Араб вышел с закрытою корзиною, в которой были змеи, вынул из нее двух самых ядовитых, раздражил их и дал себя ужалить, потом тотчас же высосал ужаленное место: он жевал что-то во рту, что, может быть, служило ему противоядием. Потом вынул он большую змею, теребил ее, раздражал — и тотчас же приводил в повиновение; наконец достал еще из корзины змею, длиною в аршин с небольшим, и принялся ее есть с хвоста, делая самые дикие кривлянья. Змея извивалась, вертелась, рвалась, жалила его; он уже половину ее съел, а она все еще вертелась…

Этим праздник окончился.

Последнее письмо писал я к вам из Танхера. Не знаю, сколько бы еще времени пришлось мне сидеть в этом грязном мароккском гнезде, если бы, на мое счастие, по случаю болезни брата мароккского султана, губернатор Гибралтара не прислал сюда военного парохода с доктором. Английские военные пароходы не перевозят путешественников за деньги; только по рекомендации английского консула я был принят на пароход вместе с моим спутником французом. Дорогою капитан обращался с нами, как с обоими гостями, пригласил нас к завтраку, показывал свою библиотеку и вообще оказывал то лестное и вместе нисколько не отяготительное внимание, которое умеют оказывать одни только англичане, когда хотят быть любезными. Резкий противный ветер и непроницаемый туман заставили пароход употребить восемь часов на проезд от Танхера до Гибралтара, и на другой же день с пришедшим из Кадиса пароходом отправился я в Малагу, откуда и пишу к вам эти строки. Никогда не забуду я того радостного ощущения, когда, разбуженный стуком якорной цепи, вышел я на палубу. Солнце только что показалось из-за волн; белые дома Малаги были покрыты чудесным розовым отливом, при котором утренняя глубокая синева неба казалась темно-яхонтовою; за этою ярко-розовою кучею строений лежали горы с самыми мягкими очертаниями, покрытые густою темно-зеленью… в первый раз еще природа Испании имела для меня кроткий, ласкающий характер.