Василий Боткин - Письма об Испании

Евреи живут по городам и занимаются ремеслами {293} . По своей деятельности и промышленности, несмотря на все презрение, оказываемое им маврами, они сделались им необходимы. В Танхере живут они где хотят, но во всех других городах Марокко им отведены особые кварталы, которые запираются после заката солнца, и ни один еврей не должен выходить из них. Евреи не имеют права носить в городах оружие, ездить верхом на лошади, а только на осле или муле; цвет одежды их должен быть черный, и никакого другого цвета носить им не дозволяется. Я говорил уже, что на Востоке черный цвет есть цвет презрительный. Проходя мимо мечети, они должны снимать с себя туфли и идти босиком. Мальчишка-мавр может бить взрослого еврея, и он не должен сметь поднять на него руки: в противном случае за это бьют его палками. Еврей, желающий выехать из Танхера в Европу, хотя на короткое время, должен внести губернатору Танхера значительную сумму; даже женщины не изъяты от этого (мавры и арабы не платят за это ничего).

Можно ли требовать, чтоб при таком страшном угнетении это несчастное племя сохранило в себе какое-нибудь чувство собственного достоинства! Физически здесь оно несравненно превосходнее, чем в Европе; все евреи, мужчины и женщины, которых мне случалось видеть, имеют удивительно прекрасные лица, особенно женщины: это совершенно особый тип, нисколько не похожий на евреек в Европе. Здесь они не высоки и далеко не худощавы; цвет лица бледный, горячо-бледный, лицо овальное и довольно полное, губы толсты, влажно мягки и резко выдаются вперед, как на древних статуях египетских женщин; глаза большие, черные, всегда подернутые электризующей маслянистостью; взгляд медленно-задумчивый и долгий, какой-то страстно-меланхолический; движения лениво-спокойны… я не знаю другого типа женщин, в которых было бы более какой-то рдеющей неги, спокойной, ленивой и неутолимой. Но лица их с самым задумчивым выражением; в больших, огненных глазах их столько грусти, столько тихого, кроткого уныния, что у меня болело сердце, смотря на них. Двери мусульманских домов всегда заперты, но в каждую отворенную дверь смело можно войти: это дом еврея. Еврейское семейство принимает европейца с трогательным, грустным радушием. Мы даже были приглашены на одну еврейскую свадьбу. На голове молодой была повязка из мелкого жемчугу, а сверху ее белое кисейное покрывало, шитое золотом, падавшее на плечи. В этом уборе еврейка была очаровательна. Маленькая комната, в которой происходила свадьба, была наполнена евреями, еврейками, гостями и зрителями. Двое музыкантов сидели на полу по-восточному; один играл на большой скрыпке, похожей на старинный viole d’amour [53], держа ее как виолончель; другой — на тамбурине, подпевая арабские песни, в которых никак я не мог уловить ни ритма, ни мелодии. Возле музыкантов стояла чашка, куда гости и всего более молодой клали деньги. Мы тоже положили. Жених был лет 18, с острым, худощавым лицом; молодые сидели на небольшом возвышении, поджав под себя ноги. Танцевали одни женщины, без мужчин. В восточных танцах главное правило — нисколько не прыгать и не трогаться с места: танцующая движет корпусом, держа в руках большой платок. Музыка постепенно ускоряет такт, певец прерывает ее какими-то ноющими речитативами. Когда такт ускорялся, танцующая переставала действовать корпусом, а двигала ляжками и плечами. Я в этих танцах не нашел ничего приятного.

Генуэзка кормит нас очень вкусным обедом, который запиваем мы отличною сухою малагою. Эта добрая старушка уже двадцать семь лет живет в Танхере. Она с мужем приехала сюда искать счастия и кормилась, держа маленькую гостиницу для европейских путешественников. Муж давно умер, и — чудовище привычка! — старушка потеряла даже охоту видеть свою родину.

Алькайд, или губернатор Танхера, живет в большом дворце, старой и прекрасной мавританской постройки. Два солдата стоят у ворот. В нижнем этаже тюрьма. На большом дворе его мы были свидетелями восточного судопроизводства: человека с полуобритою головою и испитым лицом били палкою по оконечностям пальцев. Бедные арабы тюрбанов не носят, а бреют себе голову, оставляя на ней клок волос. Наружно племена различаются между собой тем, что носят этот клок волос справа или слева, спереди или сзади. Провожавший нас солдат объяснил нам, что этот человек обманул другого, за что алькайд осудил его на двадцать ударов палкою по пальцам. Здесь все судопроизводство совершается словесно; алькайд руководствуется Кораном и не должен получать никакой платы с тяжущихся. Но на деле выходит, что и у алькайда подарки суть самые лучшие доказательства правоты дела. Тяжущиеся стороны могут обращаться еще к султану, но так как и там самыми лучшими доказательствами все-таки служат подарки, то к этой последней инстанции обращаются лишь богатые, да и то редко. Нас интересовала конюшня губернатора. Разговаривая со мной об арабских лошадях, английский вице-консул с восторгом говорил мне об одном арабском коне, находящемся у паши. Мавры держат своих лошадей не в конюшнях, а на открытом дворе. Конь действительно был удивительный. Здесь для султана и войска его берут самых лучших лошадей, каких только могут отыскать, владельцам выдается за них сколько вздумается султану или паше: по здешним законам, все лошади в сущности принадлежат султану. Если у кого есть отличная лошадь, горе ему, если она понравится паше: он должен скорей уезжать в горы, а то паша найдет средство отнять ее. Мавры особенным образом держат своих лошадей: они их никогда не подковывают, лошади стоят всегда связанные, так что едва могут двигаться. Мавры думают, что лежанье делает лошадь неповоротливою и ленивою. Конюшни их всегда на открытом дворе; солома кладется не под лошадей, а перед ними, так что лошадь должна вытянуть шею, чтоб достать ее: от этого у них шея делается длиннее и гибче. В Марокко, да и во всей южной Испании, кормят лошадей только соломою и сеном, а овес считается нездоровым. Впрочем, солома здесь особенного качества и, вероятно, в себе содержит более питательного вещества, чем европейская, что можно заключить по ее тонкому, ароматическому запаху. Лошадей поят только раз в день, зато часто купают и моют, но никогда не чистят скребнем: щетки и скребни здесь вещи неизвестные. Мавры любят своих лошадей, как арабы пустынь — своих верблюдов. Если у мавра есть хорошая лошадь, он скорее разделит с ней последний кусок хлеба, нежели продаст ее. Утром, прежде молитвы, мавр идет к своей лошади, цалует ее в лоб, благословляет, говорит с ней как с другом и убежден, что она его понимает. Если она дика и непослушна, он пристально смотрит ей в глаза, говорит ей с сосредоточенным вниманием, дышит ей в ноздри или пускает туда табачный дым.