Василий Боткин - Письма об Испании

…В Рим въехал я с самым обыкновенным чувством. Прежде часто и много думал я о нем; но по мере моего к нему приближения глаза, встречая по Италии столько прекрасного, невольно отвлекли воображение к настоящему — и оно уже как-то охладело к воспоминаниям минувшего; притом и папский солдат в изношенном голубом мундире, подошедший у заставы к дилижансу спрашивать паспорт, кажется, охолодил бы и действительное поэтическое одушевление. Въезжаем. Я увидел перед собою обширную площадь: середи ее стоял египетский обелиск, окруженный четырьмя прелестными фонтанами; по краям площади белелись колоссальные группы мраморных статуй. «Piazza del Popolo», — сказал кто-то в дилижансе. Площадь народная!.. Все, что воображение прежде мечтало о древнем Риме, все при этом виде и слове вдруг закипело в нем.

«Я в Риме, я в Риме!» — твердил я себе с недоверчивостию. Да и где же, кроме Рима, может быть такая площадь? Нигде не встречал я площади столь торжественно-величавой, так дышащей искусством. Восторг мой понемногу простывал, когда дилижанс ехал по длинному Corso {382} ; с жаждою к древностям, ища их повсюду глазами, я без внимания смотрел на превосходные palazzi, какими обставлены узкие улицы Рима.

Немного оправившись в гостинице, я тотчас же спросил себе cicerone [124]и велел вести себя на Foro romano [125].

Видите это широкое поле; на нем нет ни домов, ни пашен: словно растут одни обломки, его покрывающие. А было время, когда за право стоять на этом поле бывали кровавые войны; народы, соседние Риму, решались или погибнуть, или стать римскими гражданами. Не быть римским гражданином значило быть ничем. Для подачи голосов целые города спешили на forum; площадь становилась тесною; толпы взбирались на колонны храмов, на крыши окружных зданий. Где дано было слову человеческому больше силы, где больше могло оно дать человеку, как не на этом форуме? Начал здесь жить Рим — и умер здесь. Никогда не был он так могуч, как в эпоху гражданских междоусобий своих: в жарких схватках ораторов, в борьбе общественных стихий республика расправляла свои мышцы. Если народу суждена великая миссия в истории человечества, все преграды, встречающиеся ему в его развитии, обращает он только в питание своего могучего организма.

Теперь видите направо восемь колоссальных колонн, поддерживающих остатки карниза, и архитравы {383} : это был храм Счастия; возле, пониже, стоят три колонны превосходной работы; на куске большого прелестного карниза, уцелевшего на них, можно еще прочесть: «tonante» [126]; это был храм Юпитера Громовержца. Недалеко от них вышла в половину из земли роскошная арка Септимия Севера {384} . Там подальше в поле одиноко стоят три колонны; они поддерживают широкий, величественный карниз самой изящной работы: это остатки здания, в котором принимала республика чужестранных послов. Далее всю правую сторону горизонта заслоняет длинная гора мусора, кирпича и мраморных обломков, заросших густою травою. Это было здание, которого великолепие недоступно нашему воображению, — это был дворец цезарей. Около развалин этих глядят в пустынное поле великолепная, почти вся уцелевшая, но чуждая древнего изящества арка Константина {385} и нежная тень арки Титовой {386} . Наконец, обращаясь влево, глаза останавливаются на громадной, полуразрушившейся массе, поднявшейся широкими арками в 5 величайших рядов. Это Колизей… Сурово стоишь ты, памятник величия римского! Но не битвы гладиаторов, не ристалища, не представления занимают в нем меня — нет, здесь защищал Рим свое существование от неслыханного и последнего противника своего: тысячи христиан замучены на широкой арене этого амфитеатра.

Когда мрачный Тиверий {387} , обладатель мира, смотря из дворца, думал о безграничном могуществе своей империи, в то время в одной дальней ничтожной провинции его империи совершилось великое таинство, к принятию которого народы приготовлялись целые века, с трепетом предчувствуя его пришествие… {388} Рим получил незаметную, но смертельную рану.

Посмотрите теперь на зачатие мира нового: вы видите ступень, на которую всходит человечество, видите внутреннюю жизнь его. Погрузитесь в нее мыслию или глубоким чувством — и вам ясно будет, как божественный порядок царствует в ней: нет случайности — единая воля, единый животворный луч духа проницают от века все эти треволнения мира, которых смысл лишь по прошествии столетий открывается слабым очам нашим. Видите ли, как по жилам человечества пробирается новая влага, сильнее забилось сердце его: словно проснулось оно от долгого, томительного сна. Теперь посмотрите, как станут состязаться два мира: можно ли было ожидать, чтоб стихии столь противоположные вдруг явились лицом к лицу? Царство наше там, говорит одна, таинственно указуя на небо другой, упоенной своею роскошною природою, разнежившей в ней свою чувствительность… Как забыть свои наслаждения, оторваться от радушной своей матери? Наше царство здесь! — возражает она.

Смотря на это состязание, подумаешь: неужели эти новые люди хотят переродить свет? Как разрушить то, что до сих пор составляло сущность и условие жизни, как идеальному миру их заменить очаровательную действительность настоящего! Это мечты энтузиастов: они рассеются, как эти сотни сект, наполнявших Грецию… Но в этих сотнях сект человечество училось понимать и сознавать себя, они служили буквами для великого слова; мысль явилась — слово выговорено… Прости теперь, нежная, светлая религия греков! Человек меняет светлый мир твой на мир таинственный, но великий; он бросает твои роскошные благовония, так сладко нежившие тело; бежит с твоих радостных празднеств, где чувства нежились в упоении; он бросает твой тирс и венки цветов: его венцы сплетены из терния.

Сначала Рим добродушно смотрит на великое таинство, совершающееся пред очами его. Какого царства хотят они? — спрашивает обладатель мира. Царства духа. Рим не понимает этого и спокойно записывает в своей летописи странное для него явление.

Проходят годы; древо новой жизни возрастает, под таинственную сень его толпами стремятся люди — и наконец с недоумением замечает Рим, что эта странная жажда мира невидимого точит корень его существования, разрушает гражданское устройство его. С удивлением рассматривает он нового противника: Рим не понимает, не знает оружия, которым сражается противник. Помогут ли тут мечи, когда он, слабый, беззащитный, с радостию дает убивать себя и, умирая, говорит о любви и вечной жизни! Взволновался Рим. Борьба кипит — необыкновенная, неслыханная, борьба величайшей силы с величайшею слабостью. Как тяжело прокладывает себе дорогу свет, возрождающий человечество, — тяжело, но он торжествует с каждым днем. Посмотрите же, как судорожно мечется древний мир, как умирает он. Напрасно уливаешь ты амфитеатры свои кровью христиан, напрасно скликаешь народ рукоплескать гибели их! Народ плещет, а выходит из театра в задумчивости: божественная тайна уже смутно предчувствуется им… Напрасно ты, изнуренный мир, утомясь, наконец, отворяешь противнику врата своего города, напрасно возводишь его на трон своих императоров {389} ; он неумолим: он разрушит тебя и прах твой развеет по земле…