Василий Боткин - Письма об Испании

Досадовать ли, дивиться ли, что нельзя здесь найти даже следов множества превосходных памятников древности, видя храмы ее перестроенными для другого назначения, украшенного обломками их древнего великолепия? Конечно, разрушение древнего мира было необходимым условием христианства; а в жаркой битве достанет ли внимания беречь прекрасное кольцо врага или драгоценный пояс его? Впоследствии невежество и время довершили остальное. Но для меня это повсюдное слияние язычества с христианством составляет дивное неописанное очарование Рима. Эта окаменелая вражда двух миров с неодолимою силою овладела умом моим. Уныло-таинственным взором смотрит она здесь в бесконечное будущее… Необыкновенное чувство объемлет душу, когда стоишь на этом рубеже двух миров, видя труп старого и уже дряхлеющую жизнь нового… Сколько торжественных, возвышающих ощущений проходит по душе, когда бродишь по Риму, по этому звену, которым соединило человечество две великие и только одни нам известные эпохи жизни своей!

Но и независимо от древностей своих Рим имеет свой особенный, глубокий характер, о котором не может дать ни малейшего понятия ни один из городов Европы. В этом отношении, мне кажется, Рим можно сравнить с поэтом или художником, у которого, среди самых простых явлений обыкновенной ежедневности, беспрестанно проблескивает этот неподражаемый взгляд на предметы, эта молниеносность мысли, невольно поражающие нас и заставляющие глубоко чувствовать или задумываться. Так в Риме: идете по узкой, нечистой улице — вдруг пред вами прекрасная площадь с знаменитым памятником; из сумрачного переулка выходишь к роскошнейшему фонтану. И эта беспрестанная неожиданность, с какою встречаешь здесь произведения искусства, кажется, еще более усиливает впечатление их. В день моего приезда сюда, бродя в сумерки по городу, — как изумился я, когда запачканная, узкая улица вывела меня на площадь и перед собою увидел я мост св. Ангела, по берегам бедного Тибра живописно толпящиеся домики в зелени кипарисов и акаций; влево вырезавшийся на вечернем розовом небе купол Петра и прямо — величественный памятник Адриана {390} , обращенный в замок св. Ангела. Но изумление мое было иное, когда на другой день из улицы вонючей, наполненной мясными лавками, пекарнями, мастерскими, вышел я к Ватикану. Передо мной была обширная площадь, обнятая колоннадою в четыре ряда: посреди египетский обелиск; по обеим сторонам ее густыми, снопами бьющие фонтаны. Длинные ряды колонн служили словно двумя колоссальными крылами храму, нежно, легко поднимающемуся над ними своим воздушным куполом. Впечатление было для меня тем необыкновеннее, что на площади ранним утром нет никого — тишина увеличивала торжественность впечатления. Вид очаровательный! После я не раз думал: отчего эта площадь так влечет меня к себе? Эти колонны очень обыкновенны, — да и к чему тянутся они? Фонтаны? В Риме есть лучше. Фасад церкви? Не скажу, чтоб очень нравился мне. Нет, очарование состоит в целом: эти разрозненные части, так, по-видимому, обыкновенные, если рассматривать их порознь, соединены между собою воздушною симпатиею, живут только общею жизнию и, разрозненные, умрут, утратят свое таинственное очарование; глаза, раз устремившиеся на них, не могут оторваться.

Говорить ли вам о величии храма Петра, его куполе, древних мраморах, мозаиках, картинах? Говорить ли вам о великолепных церквах Рима? Слишком бы много заняло времени. Одно замечу только, что, глядя на чувственный характер и роскошные формы их и думая о таинственном значении христианства, о стремлении его совлечь с человека чувственность и поработить себе элементы ее, чувствуешь, что здесь христианство возросло на чуждой ему почве: здесь оно благоухает античностию. Тогда становится понятно, что истинное христианское зодчество долженствовало явиться только у народов новых и девственных, целомудренно и исключительно принявших в себя символ христианства, — между тем как здесь они слились с чувственными симпатиями древнего, прекрасного мира. Все эти изящные церкви, даже и самый храм Петра, по мне, также напоминают собою духовную религию Христа, как Campo Vaccino {391} — древний Капитолий.

Скажу несколько слов об окрестностях. Середи широкого, пустынного поля стоит Рим; кругом его безмолвие и пустота: ни птиц, ни стад, ни деревень. Следы римских дорог уцелели еще на местах, где теперь никто не ходит; редко, кое-где увидишь дерево — нежную римскую пинну. Не видно следов плуга на полях. Вдали, по южному горизонту, синеют гряды Аппенин. По полю всюду рассыпаны развалины. Высоко тянутся арки древних водопроводов — и, полуразрушенные, инде уцелевшие, поросли мхом и травою. Вечером это пустынное поле облекается торжественным величием и какою-то задумчивою, меланхолическою красотою. Я часто здесь смотрю захождение солнца. Последние его лучи обливают развалины ярким, огненно-пурпурным светом; поле оживляется какою-то унылою жизнию; далеко кругом тихо и пусто… Вдали вечерние пары сливают вершины гор с небом; закат покрыл отлогости их чудесными лилово-розовыми отливами… В эти минуты поле имеет для меня очарование неизъяснимое…

5 часов утра. Вот — но это вот было прервано приходом guid’а [127], который объявил нам, что пора отправляться в путь. Но я сначала должен объяснить тебе, что я нахожусь теперь в Пиренеях, куда попал вовсе неожиданно. Я ехал в Испанию. До Бордо товарищем мне был Сат‹ин›, а до Нанта провожал нас Ог‹арев›. В Бордо я уговорился съехаться с Тур‹геневым›. Сат‹ин› ехал пить воды в Пиренеях (в Бареж), а Тур‹генев› осмотреть Пиренеи и походить по ним. Мой путь лежал на Байону. Бордо показался мне прекрасным городом, но, кроме этого, в нем можно есть превосходные устрицы и пить чудесное вино. С глубоким прискорбием расставшись с Бордо — поехали мы в Байону; и я уже готовился идти взять место в дилижансе до Бургоса (где интересует меня собор), как Тур‹генев› предложил мне походить с ним по Пиренеям. Но все, что было у меня денег, я перевел в Мадрит, оставя у себя лишь самое необходимое на дорогу до Мадрита. Тур‹генев› предложил мне денег — и я не хотел упустить случай взглянуть на Пиренеи. Теперь пишу эти строки, мой милый Николай, из Luz, маленького местечка, лежащего в глубине Пиреней. Сегодня с 5 часов утра до 6 вечера я ездил по горам и доезжал почти до испанской границы. Не могу тебе высказать, с каким новым живым удовольствием я увидел снова горы. Но Пиренеи имеют еще ту особенность, что их массы покрыты чудесною зеленью; редко встретишь на них унылую ель или сосну — везде тополь, дуб, каштан; по отлогостям зелень — самого яркого изумрудного цвета, какой я до сих пор нигде не встречал. По Пиренеям можно путешествовать верхом (кроме трех-четырех самых возвышенных пунктов). Здешние горные лошади — превосходны: тоненькие, грациозные ножки, поступь удивительно легкая, и цепки, как козы. Надобно видеть, с какою умною осторожностию ставят они ноги на камни. Сегодня видел я места очаровательные. Тропинка вьется по скатам гор; на каждом шагу водопады, горные ручьи; огромнейшие стены утесов, в глубине которых с ревом и пеною бежит горная река. Широкий, густой плющ вьется по лилово-красным массам утесов. В глубине гор — страшный шум и рев. Долин нет в глубине Пиреней, как наприм‹ер› в Швейцарии, где встречаешь только ущелия. Пиренеи ниже Альп, — но они грациознее. В них нет альпийского сурового величия, — но в них чувствуется нежность юга и его роскошной растительности. В горах встретил я нынче двух испанских контрабандистов, возвращавшихся в Испанию (это было в двух часах от испанс‹кой› границы). Я просил было у них сигар, они обещали принести в воскресенье (нынче середа); но так как я не думаю остаться здесь до воскресенья, то должен был отказаться. Все, которые живут в горах, имеют единственный промысл — контрабанду, без этого нечем было бы кормиться. Проводник наш, брат которого занимается контрабандою (о чем он объявил нам с некоторою гордостию), говорил, что таможенные солдаты смотрят на это сквозь пальцы, зная, что жителям гор нечем было бы без этого добыть себе пропитание. А с другой стороны, прибавил он, с контрабандистами невыгодно заводить истории: это народ решительный и отважный, которого пули редко пролетают мимо. Один из контрабандистов, встреченных нами, одет был очень живописно: на нем была голубая плисовая куртка и такие же короткие штаны, на икрах кожаные гетры, на голове шляпа с большими полями и вышитая тесьмою шелковою… Но, милый мой Николай, хоть только еще 9 часов вечера, а глаза у меня слипаются и голова моя горит. Я устал и словно разбит. Сегодня встал я в 4 часа — и с 5 ‹утра› до 6 вечера не слезал с лошади. Завтра взбираюсь на pic du midi [128]— гору в 9 тысяч футов, с которой открывается вся панорама Пиренеи. До завтра, друг мой, глаза слипаются.