Клементина Бове - Королевишны #3колбаски [litres]

Он кивает и, потягивая шампанское, оглядывается вокруг, как бы ища предлог улизнуть. Но всё же повторяет:

– Лапланш… Вы, случайно, не родственница философа?

Я, как оглушённая:

– Какого философа?

– Жана Лапланша. Крупного французского мыслителя, психоаналитика, писателя. Он не из вашего рода?

– Нет.

– Жаль.

Мозг кричит моим губам: «Давай, давай! Говори! Зря, что ли, у тебя такой здоровый рот!», и вот Клаус уже отворачивается, сейчас он уйдёт, если ты так и будешь молчать, давай же, ну, чёрт возьми!

– Кажется, – вскрикиваю я в отчаянии, – я скорее похожа на другого философа…

– Да? И на кого?

Смотрит мне прямо в глаза.

НА ТЕБЯ, дурень .

– На Жана-Поля Сартра.

Это здорово смешит Клауса.

– На Сартра! Что ж не Сократа, раз на то пошло? Кто сказал вам такую чушь?

– Друзья.

– Пора вам менять друзей, мадемуазель. Я слышал, что вы назвались, эм-м, колбаской, хотя вы очень милы и обаятельны, и…

– Вы знаете мою мать. Простите, что перебила. Вы знаете мою мать.

– Да? Возможно. А кто ваша мать?

– Патрисия Лапланш.

Гляди-ка, подействовало. Глаза чуть округляются, морщины вокруг них расходятся, щека вздрагивает.

Секунду он стоит молча, потом отпивает шампанского.

– Патрисия, да, – шепчет он. – Я как-то не сопоставил. Я руководил её блестящей диссертацией о концепте времени в работах Николя Гримальди. Это было так давно, прошло уже лет…

– Пятнадцать с половиной.

– Да, что-то в этом роде. Патрисия, ну конечно.

Он допивает шампанское.

– И как она живёт теперь, ваша… ваша мама? Кажется, я не виделся с ней с самой защиты. Мы писали друг другу пару раз, но потом дороги разошлись.

– Она преподаёт философию в Бурк-ан-Бресе.

– В университете?

– Нет, в старшей школе.

– Вот как? Что ж, хорошо, – бормочет он с таким лицом, будто ничего хорошего в этом не видит. – Она была очень одарённым, старательным аспирантом, с оригинальным умом. В философии её ждало большое будущее. У вас есть… братья, сёстры?

– Пока нет, но она ждёт ещё ребёнка. Мальчика.

– А! Прекрасно.

Он ковыряет в ухе, откуда торчит жидкий букет седых волосков.

– Получается, между вами будет громадная разница! Сколько вам лет?

– Пятнадцать с половиной, – говорю я с мольбой.

– А-а, ну прекрасно.

Без толку, он не считает – он не бухгалтер, он философ. И конечно, он переводит разговор на свою любимую тему:

– А вы, мадемуазель, интересуетесь философией?

Мой мозг, разогретый эспрессо, умоляет сказать: да, разумеется, это же семейное, как же иначе с такими родителями, как вы оба , но вместо этого я отвечаю:

– Да, интересуюсь. Я прочла все ваши книги.

– Что, простите? – Он поднимает бровь. – То есть как прочли? Полностью?

– Да. Мать покупает их, и я читаю.

– Вот как! И вы что-то в них понимаете?

– Бывают отсылки, которые я не считываю, но это потому, что я не всего Канта и Гегеля читала.

Он смеётся, приглаживая остатки волос:

– А вы не так просты! Хотел бы я, чтобы мои мальчики читали мои книги, но они предпочитают комиксы.

– Комиксы я тоже люблю.

– Ну и прекрасно. Прекрасно.

– Я писала вам, – выдыхаю я. – Много раз. Три раза. Я писала вам три раза. Вы не получали моих писем?

– Кажется, нет. На какой адрес вы писали?

– Сначала в Сорбонну, ещё давно. Потом в Елисейский дворец.

– Простите, что-то не помню. Здесь, во дворце, почта идёт через секретарей, и мы её почти что и не видим. Нам столько пишут. А что вы в них писали?

– Я писала…

Ох, не кружись, голова.

– Я писала, что мне понравились ваши книги.

– Ах, вот как? Очень мило. Я был бы рад их получить.

Он опрокидывает бокал, допивая последнюю воображаемую каплю.

– А ваш… э-э, ваш отец. Чем он занимается?

Я гляжу на него пристально. Он что, правда не сопоставил? Взгляд его непроницаемых серых глаз мирно покоится в моих. Он что, правда не получал моих писем? Видя, что я тяну с ответом, он спохватывается:

– Простите, может быть, это слишком деликатный вопрос.

– Нет, совсем нет. Мой отец… мой отец нотариус. Его зовут Филипп. Он работает нотариусом в Бурк-ан-Бресе.

– А, нотариусом? Надо же. Понятно. И он тоже увлекается философией?

– Нет, – говорю я сквозь засевший в горле шарик для пинг-понга, – в философии он не силён.

– У него наверняка есть другие достоинства, – говорит Клаус.

– Да, он… он печёт вкуснейшие блинчики.

Клаус улыбается:

– Блинчики – это важно.

Я тоже улыбаюсь, почти натурально.

– Да, это важно. А ещё он помогает мне с домашними заданиями и не психует, как мама. Водит на выставки и в лес гулять. Учит разбираться в винах. Это он научил меня готовить лазанью. И так как у мамы расписание жёсткое, это он сидел со мной, если я болела, когда ходила в садик. Он специально проигрывает мне в теннис, хотя играет лучше. Водит меня в кино. В прошлом году он сам перекрасил мою комнату. Мы пошли в «Икею», и он позволил мне выбрать лампу с кучей разноцветных шариков. Он подарил мне котёнка в шесть лет, теперь это здоровый кот по кличке Колобулька. Он целый год возил меня в бассейн каждую субботу, чтобы я научилась плавать брассом, кролем, баттерфляем и на спине. И он не кричал на меня, когда в девять лет я нарочно уронила шоколадное мороженое на новенькие сиденья его БМВ.

Клаус подытоживает:

– Что ж, вам повезло. Похоже, у вас очень хороший папа.

– Да, мне повезло.

Он продолжает задумчиво кивать.

– Ну что ж, я наверно пойду поищу мою…

– Постойте… – Моя рука хватает его за предплечье. – Подождите, пожалуйста. Мне нужно вам что-то сказать.

– Говорите, конечно!

Он улыбается честно, по-доброму. Он не знает . Он правда ничего не понял. Теперь я уверена, он не знает. Ни малейшего подозрения нет.

– Я… я…

– Да? Ну же, не стесняйтесь.

– Я… принесла с собой рукопись монографии, которую написала моя мать.

– Вот как?

– Я сама не философ, как вы, но мама – настоящий философ. Я читала рукопись. Читала, и, честное слово, она крутая. Ну, не крутая, я просто не знаю философских слов, чтобы описать. Могу я оставить её вам? Прошу вас, прочтите.

– Ну разумеется, я прочту! Уверен, что она великолепна. Покажите-ка мне. «Сущность и удивление: к философии непред…»

Губы его расплываются в улыбке, и кажется, через секунду я вижу, как глаза его чуть увлажняются.

– Думаю, я знаю, о чём она, – говорит он растроганно. – Да, я помню… Мы часто об этом говорили.

Он листает рукопись, останавливается на посвящении: «Мирей, моей дочери». Клаус смотрит на меня:

– Я был очень, эм-м, как сказать… Я был очень близок с вашей матерью.

– Похоже на то.

Он кашляет в платок. Напряжённое лицо вдруг кажется старым, уставшим.

– Это редкость, знаете… найти ученицу, которая по-настоящему способна не только соглашаться с тобой, но и последовательно оспаривать, и…