Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Ученый должен быть реалистом: исследования основываются на фактах, не на фантазиях. Но плох тот ученый, которого не поднимают ввысь могучие крылья мечты, который не пытается заглянуть в будущее.

Журавский был и реалистом, и романтиком. Опираясь на известные ему факты, он видел преображенной в недалеком будущем всю Большеземельскую тундру: «…человек и труд его — вне сомнений — и Большую землю превратят из царства мхов и вечной мерзлоты в область, где, разумеется, не будут расти апельсины, каштаны и грецкие орехи, но где раскинутся, среди обширных площадей пышных лугов и полей, рощи ныне не растущих здесь деревьев; ведь и теперь в Усть-Цильме получаются 15-фунтовые кочны капусты, саженные стебли конопли и 150-пудовый урожай ячменя там, где еще 17 лет тому назад собирали голубику да морошку… Вдохнуть жизнь в «мертвую землю» — Большую землю— может только человек… А пока она остается «тундрою» для всех, за исключением немногих верующих, которых современники не могут не считать «фанатиками»…»

Да, Андрея Журавского и его помощников многие считали «фанатиками» (это еще мягкое слово, употребляли и более резкие — «ненормальный», «прожектер» и др.). Им чинили уйму препятствий не только в Петербурге. Местные кулаки-богатеи не могли простить, что ученый всей своей деятельностью подрывает их власть. Ведь он стремился к тому, чтобы земля давала большие урожаи, хорошо кормила своих пахарей. А это значило— крестьяне не станут покупать привозной хлеб, не будут занимать зерно у кулаков, освободятся от кабальной зависимости.

И кулаки решили расправиться с молодым ученым. Подкупленный ижимскими богатеями, счетовод опытной станции 28 августа 1914 года выстрелом в затылок подло убил Андрея Журавского, которому едва минуло тридцать три года. Так оборвалась жизнь замечательного человека. Он не был революционером-марксистом, не занимался политикой, он делал революцию в научных взглядах на проблемы северного земледелия. А подлинная наука всегда служит освобождению народа от пут прошлого, отжившего. Революционеры отлично понимали это. Не случайно на похороны Журавского прибыла группа политических ссыльных с венком из колосьев. На ленте венка была сделана надпись: «Добровольно ссыльному — от группы ссыльных…»

О том, как сегодня претворяются в жизнь научные идеи Журавского, как сбылись его предвидения, я расскажу в следующей главе. Сначала же мне хочется познакомить читателей с тем селом, где когда-то жил Журавский.

Усть-Цильма расположена на высоком, правом берегу Печоры. Там, где река круто, почти под прямым углом, поворачивает на север. Напротив села в Печору впадает небольшая речонка — Цильма. Впрочем, говоря об этих местах, нельзя употреблять уменьшительные суффиксы. Да и слово «село» в Усть-Цильме не произносят. Усть-цилемцы, посмеиваясь, признают, что на нашей земле, по их мнению, немного найдется населенных пунктов, которые могли бы сравниться с их Усть-Цильмой. Ну, Ленинград, Волгоград, с большой натяжкой — Москва (уж очень речушка там незавидная) — и все.

Люди здесь с юмором, они не прочь пошутить на свой счет, ибо знают себе цену и полны чувства собственного достоинства. Но больше они любят разыгрывать приезжих. Мастер лесного участка жаловался мне, что ему подсунули наряд, который он подписал второпях, не читая. А наряд ребята вывесили для всеобщего обозрения, и вся Усть-Цильма хохотала. Там значилось: такому-то рабочему следует уплатить пятьдесят рублей за пастьбу солнца. Меня тоже подкузьмили. Старушка в гостинице сказала, что я поселюсь в номере, который стоит три пятьдесят. Я ахнул: цены-то отнюдь не сельские, а столичные! И откуда здесь, в этом двухэтажном бревенчатом домике, номера люкс? Однако надо было держать марку столичного журналиста, и я протянул деньги. Старушка взяла десятку, хитро прищурилась и сказала: «Значит, сынок, надолго к нам? Это хорошо. А то из Сыктывкара прилетит кто, денек покрутится и — поминай как звали…» Я мрачно пробурчал, что при таких ценах за жилье долго жить не захочется, никаких командировочных не хватит. «Да нешто это дорого, кормилец? — всплеснула руками бабка. — Пятьдесят копеек в день!» — «Как пятьдесят? — возмутился я. — Вы же с меня вон сколько потребовали!» — «Так то за неделю, сынок, за неделю. Скучно мне без постояльцев, вот я и хочу, чтобы ты хоть семь ден пожил…» И стала расхваливать, как коммивояжер, Усть-Цильму. Мол, второй такой на свете нет, посмотреть здесь есть на что…

Что правда, то правда — посмотреть было на что. Недаром Усть-Цильма и окружающие ее села для этнографов, собирателей старинных русских песен, историков быта — неисчерпаемый кладезь. До сего времени в деревнях по Цильме в праздничные дни женщины одеваются так, как одевались их прабабки, бежавшие сюда вместе с мужьями от преследований за приверженность к старой вере. Кокошники, сарафаны, которые я видел на полотнах Сурикова. И хороводы, величавые, плавные. И песни, протяжные, берущие за душу. И особый склад речи, которым уж ныне не говорят… Такое ощущение, будто вдруг перенесли тебя в далекое прошлое, в седую древность. Сразу вспоминается протопоп Аввакум, его фанатическая стойкость в вере, скиты, в которых, забившись в непроходимые лесные чащобы, укрылись старообрядцы, оборвав все связи с внешним миром. Темная, мрачная, трагическая пора российского средневековья. Во имя бога били и убивали, сжигали себя и других, изуверствовали, калечили судьбы ближних, огнем и железом пресекали все свежее, новое. Какую внутреннюю силу, какой запас душевного богатства надо было иметь людям, чтобы пронести через все тяготы тогдашней жизни и как эстафету передать правнукам любовь к шутке, к песне, к радостям бытия!

Усть-Цильма — большое село, районный центр, и здесь не так заметны контрасты прошлого и настоящего. А вот в деревнях по берегам Цильмы и Пижмы — Замежной, Загривочной и других — чувствуешь себя так, будто глядишь из фантастической машины времени: в одно окно видишь приметы минувшего, в другое — сегодняшний день. В избах — радиоприемники, книги, газеты, журналы и… старинное рукописное Евангелие. Скитов нет, верующих становится все меньше, но дедовские традиции живут. Впрочем, некоторые из них отличные: староверы не курили и не употребляли водки. Такие пусть живут! Кокошники и сарафаны тоже не помеха жизни, они ничем не хуже современных женских нарядов. Даже, на мой взгляд, усть-цилемские девушки в праздничном одеянии выигрывают: сразу появляется какая-то особая стать, величавость.

Новое властно вошло в края мрачных раскольничьих скитов. Легкокрылые самолеты доставляют сюда, в райцентр, почту, пассажиров; на отвоеванных у лесов полях гудят тракторы; по реке скользят моторные лодки…