Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

В старине печорской есть своя прелесть и красота, свое необъяснимое очарование. Не знаю как кому, но мне во время поездки по Цильме резали ухо рвавшиеся из динамика залихватские частушки и томные, мнимозначительные современные романсы. Возможно, где-то в ином месте они воспринимались бы по-другому. Здесь же в сравнении с песнями, сложенными безвестными авторами столетия назад, бережно пронесенными народом через века, ювелирно отшлифованными, так, что действительно слова не выкинешь, — здесь многое из того, чем потчевал слушателей «Маяк», выглядело легковесным, пригодным на день-другой, не более. Да, у каждого времени свои песни, с этим не поспоришь, но было все же чуточку обидно за молодых парней и девчат, которые мурлыкали про черного кота. Впрочем, модные песенки были здесь подобны легкому насморку: редко кто заболевал ими хронически. Впитанная с молоком матери истинная народная поэзия и чувство прекрасного брали верх над заразительными, но поверхностными ритмами. Да и окружающая природа была слишком величава, чтобы позволить прижиться в этих краях экзотическим мелодиям и пустоватым виршам.

Мне трудно описать красоту здешних мест. Гораздо лучше это сделал поэт Василий Журавлев-Печорский, с которым мне довелось познакомиться в Усть-Цильме. Невысокий, плечистый, начинающий лысеть, с грубоватым лицом, он вовсе не похож на баловня муз, каких мне приходилось видеть в столице. Василий оказался страстным охотником, рыболовом; у него были, что называется, золотые руки, да и ноги тоже. Он легко проходил по кочковатой тундре десятки километров, мог в считанные минуты соорудить шалаш, сложить костер. Чего только не испытал Журавлев за свою жизнь! Был лесорубом и рыбаком, зимовал в качестве радиста на полярной станции, плавал матросом, мотался по колхозам как корреспондент районной газеты. Я встретился с ним, когда он приехал на родину из Москвы на каникулы: он учился на Высших литературных курсах.

Так вот, стоя на косогоре над излучиной Печоры, мы вели неспешный разговор. И вдруг Василий, рассказывавший какую-то забавную байку из местной жизни, перебил самого себя:

— Хочешь, стих прочту? Только вчера закончил, — добавил он, как бы оправдываясь.

— Давай.

Он несколько минут молчал, всматриваясь в синеющие за рекой леса. Будто мысленно проверял новое стихотворение: стоит ли показывать его едва знакомому человеку, не рано ли…

Василий искоса взглянул на меня — как слушаю. Видимо, мой вид удовлетворил автора, и он продолжал:

Любому поэту — начинающему и знаменитому — всегда хочется узнать, какое впечатление произвело на слушателя стихотворение. Однако Василий не стал спрашивать «Ну как?», не дожидался, пока я по собственной инициативе выскажу свое мнение об услышанном. Он словно жалел, что сгоряча предложил мне послушать стихи о самом заветном, потому что, едва закончив читать, сразу же перешел на прежний полушутливый тон, заговорил о вещах, не имеющих отношения к поэзии.

— Парни наши умеют грудь колесом делать, недаром в селе уличные прозвища такие: Федя-генерал, Сенька-полковник, Петр-майор. Как в генеральном штабе— ни одного рядового. Только я вот ростом не вышел, а потому и офицерского звания от односельчан не получил, числюсь просто Васькой, без добавления.

— Зато поэт.

— Поэт, — лукаво усмехнулся Журавлев. — Да у нас в Усть-Цильме каждый третий стихи пишет, честное слово! Песни сами складывают, не ждут привозных… Еще бы: ведь мы — усть-цилемцы!

Стихотворцев в Усть-Цильме действительно хватает. Во всяком случае здесь их куда больше, чем где-либо в другом месте. Не знаю, чем это обусловлено, но это так. Вероятно, когда человек с детства видит живую связь времен, воспитывается в атмосфере строгой любви к русской природе, к песне, к меткому, образному слову, он становится поэтом. Не обязательно пишущим и печатающимся. Поэтом по отношению к жизни, к людям, к своему делу.

Таков покоривший меня Осип Алексеевич Вокуев, ученик Журавского. Он страстный селекционер, человек беспокойной мысли, продолжающий вот уже полвека без Журавского дело своего учителя, когда-то заразившего молодого деревенского парня своей неистовой верой в плодородие здешней земли, влюбленностью в нее. Казалось бы, что человеку надо. Возраст почтенный, пора и на покой: заслужил. Да и силы не те, что прежде. А он, как и в начале века с Журавским, от зари до зари на ногах. На участке опытной станции, на своей делянке, на полях окрестных колхозов. Ищет, пробует, экспериментирует, по-юношески непосредственно и горячо переживая каждый успех и каждую неудачу. Ни ученых степеней, ни званий за долгие годы служения науке не получил. И не нужны ему эти лавры. О другом мечтает: оставить людям после себя что-то необходимое, щедрое, дорогое. Ради этого и не щадит себя.

Встречаясь с такими вот стариками, каждый раз поражаешься: до чего они молоды душой.

Допотопный колесный пароход, похожий на утюг, медленно тащился вниз по Печоре. Он плавал последнюю навигацию: осенью его должны были отправить на слом. Так сказал мне пожилой механик, и в его голосе прозвучала неподдельная печаль.

— Давно пора! — воскликнул помощник капитана, блеснув белозубой улыбкой. — А то, Иван Федорович, стыдно на таком корыте ходить-то, вот-вот развалится.

— Дурак ты, Костя, — беззлобно сказал механик, — ни черта не понимаешь. Подстреленного сокола и ворона носом долбит. Еще неизвестно, как новая посудина себя поведет, а старик, — Иван Федорович похлопал ладонью по борту парохода, — старик испытанный, не подкачает.

— Так уж! — усомнился Костя. — Да мне от одних «ятей» выть хочется. Хоть бы заменили таблички, а то везде «буфетъ», «туалетъ», сплошная дореволюционщина! Я знакомым стесняюсь говорить, на каком судне плаваю, — засмеют. Вот что значит не везет: мечтал после училища на «Ракету» попасть, угодил на развалину!