Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

— А он тебе, — поддержал разговор я.

— А я им обоим, — разрядил обстановку Слава. Первым расхохотался он сам. За ним Володька и Спиридон, несколько пришедший в себя.

— Заводи, — сказал я Володьке.

Инцидент был исчерпан.

Когда живешь в тундре на одном месте, время определять легко. Солнце к вечеру подходит поближе к земле— это первое. Второе — всегда знаешь, что утром оно висит над протокой, днем двигается со стороны левого берега реки, вечером его видно над Бурдук-сопкой, а ночью оно плывет вдоль правого берега. Разделишь путь солнышка по ориентирам на несколько отрезков и оперируешь ими как душе угодно. Договариваемся, например, поехать с кем-нибудь сети высматривать на то время, когда солнце «вон на ту лайду [широкую ровную площадку] вылезет», и все ясно. Тут уж не спутаешь, солнце свое дело знает.

А сейчас трудно сказать, который час. Незнакомое место. Вероятно, утро. Часов этак пять утра. Плывем недалеко от берега. По преданиям, когда-то на этой земле жил народ сирти. Люди не знали металла, не имели чумов, не пасли оленей. Когда пришли сюда самодийцы, ушел этот народ под землю. Теперь от него и следов не осталось — под землей живет.

В любом поверье скрыта какая-то часть истины. Действительно, кто же жил в этих местах до прихода самоедоязычных народов? Может быть, сирти были в действительности? Мысли начинают путаться в голове. Такое чувство, будто сейчас, вот за следующим поворотом, увижу в обнажении вечного льда скелет или хотя бы обломки костей в отвале. Километры тянутся за километрами, а ни один из сирти так и не высовывает носа из-под земли… Сколько же еще потребуется походить, чтобы найти их след?

Впереди возникает мираж — на берегу ряды столбов с ящиками. Я догадываюсь, что это, но не верю глазам. Больно уж место глухое, чтобы встретить творение рук человеческих.

— Что это? — спрашиваю я Спиридона на всякий случай.

— Кладбище нганасанское, — отвечает он.

Да, старое кладбище нганасанских детей, заброшенное уже лет пятьдесят. Нганасаны хоронили маленьких детей в ящиках. Спилят верхушку дерева и поставят на него ящик с умершим ребенком, чтобы он повыше был, ближе к нгуо — небожителям, которые детей дают. На это же дерево люльку вешают. Много все-таки умирало детей. Просто диву даешься, как мог этот народ выжить при такой детской смертности… Представьте себе дымный холодный чум. Мороз под пятьдесят градусов на улице. В чуме чуть теплее, разве только ветра нет. И вот рождается малыш. Оботрут его пеплом, завернут в заячью шкурку — и живи новый человек. Выживало мало… Вот и стоят сейчас эти скорбные памятники прошлого — столбы с детскими люльками и гробиками.

…Наконец-то долгожданный привал после двадцати часов пути. Мы остановились у оставленной долганской фактории Новорыбной. Всего несколько лет назад здесь располагался центр колхоза. Хозяйство было небольшим. Основные отрасли — оленеводство, охота и рыболовство. У соседей — авамских нганасан, от которых мы уехали, хозяйство также не отличалось размерами. Решили объединиться. Теперь в объединенном нганасано-долганском колхозе имени Калинина центр — Усть-Авам.

Пожалуй, правильно, что оставили Новорыбную… Природа старается стереть следы пребывания людей. Древние поселения она погребает под землей, различные сооружения разрушает водой, ветром, растительностью. В Южной Америке творения человека пожирает тропический лес, в пустыне — пески, а здесь, в Заполярье, — болото… Недавно оставили люди Новорыбную, но тундра сделала уже много. Брошенные постройки присели к земле. Дерево стало, как губка, пропитанная водой. Все металлическое покрылось коростой, ржавчиной. Болото господствует уже между домами. Пострадала даже печь старой пекарни, которой сейчас уже нет. Между кирпичами, видно, проникла вода и, замерзнув, взломала их.

Мы располагаемся недалеко от печи. Разжигаем костер, вешаем чайник. Вдруг откуда-то на печь сваливается куропатка. Птица недовольна нашим присутствием. Она бегает по печке и кричит свое «урр-р, кубе-бе-бе, кубе, кубе!». Всем понятно, что она хочет сказать: «Зачем расселись здесь! Уходите отсюда!»

— Ну, чего ругаешься? — спрашивает Слава сердитую куропатку.

Она пропускает его слова мимо ушей, спрыгивает в открытую пасть топки и продолжает оттуда ругать нас.

— Вот разоралась, — бурчит Слава, нарезая хлеб. «Кубе-кубе» — раздается в ответ с новой силой.

Слава снимает шапку и точным движением запускает ее в куропатку. Бросок просто великолепен. Куропатка давится своим «кубе-кубе» уже где-то в глубине печи. Володька мчится к печке и ныряет в темноту топки. Через несколько секунд он вылезает, красный от натуги. В одной руке — Славина шапка, в другой — куропатка.

— Дооралась! — говорит Спиридон, — сейчас жареным мясом будешь.

— Дай-ка мне посмотреть, — отвечаю я ему и беру птицу.

Это петух. На шее уже пробиваются рыжие с искрой перышки. К брачному сезону кожа вокруг глаз окрасилась ослепительным пурпуром. Красивая птица. Петушок перебирает мохнатыми лапками и бесстрашно смотрит на меня то правым, то левым глазом, потешно поворачивая голову. Мне жалко его убивать. Собрался, небось, поухаживать за какой-нибудь очаровательной куропаточкой, принарядился, а тут — посторонние. И сидит где-нибудь в двух шагах его подруга, которую трудно отличить от кочки, и не подозревает, что грозит глупому петуху. Я разжимаю пальцы, но дурачок продолжает сидеть. Подкидываю его кверху, как голубя. Он взлетает и стрелой проносится в тальники.

— Правильно, пускай летит, — одобряет меня Слава.

— Лучше бы испекли, — возражает Спиридон.

Володька снимает закипевший чайник, и мы принимаемся за еду.

Но что это? Опять с печи раздается: «Урр-р, кубе-бе-бе, кубе, кубе!» Прилетел, чудак. Отдышался в кустах и прилетел. Я вскакиваю и иду к печи. Нарочно топая, огибаю ее, и из-под ног с шумом взлетает возлюбленная нашего «приятеля». Он, не раздумывая, устремляется за своей подругой. Проверку на смелость петушок выдержал дважды. Но может быть, курице этого не нужно? Может, ей мил вовсе не он, а какой-нибудь тихий петушок, который не станет так рисковать, с которым спокойнее? Все может быть…

После еды клонит в сон. Но спать нельзя. Чем скорее доберемся до волока, тем легче будет тащить лодку в озеро по высокой воде. А падать она может начать в любое время…

Волок позади. Нам повезло. Вода стоит еще очень высоко. Перетаскивать лодку, бочку с бензином, вещи пришлось всего метров сто. Теперь отдохнем — и в путь.

Сначала приходится брести по колено в воде по мели, таща за собой наше судно. Это заметно взбадривает всех. Спать уже не хочется. Холодная водица вызывает легкий озноб и гонит усталость. Мы петляем между льдинами, пытаясь выйти на чистую воду. Она прямо перед нами, совсем рядом, а добраться нелегко. На лед вылезти нельзя — тонкий, а ломать его тяжело — быстро устаешь. Выискиваем коридоры и проходы. Помогаем сесть Спиридону, чтобы он снова вещи не утопил, залезаем сами и запускаем мотор.