Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Именно это и было кульминацией праздника. Пусть старинный обряд стал простой игрой, но значимость его осталась прежней. Обычай мудр. Мало быть хорошим охотником, нужно быть и хорошим отцом. Юноши и девушки воспринимали это событие не совсем серьезно.

Игра шла своим чередом. Когда она была окончена, ребята разбежались по всему озеру. Парни постреляли из лука в оленью шкуру, поборолись и пошли смотреть, как девушки узнают характер своих поклонников. Девушки стайкой облепили один холмик.

— Идите к нам, — кричала Анюптэ, — мы дадим вам много-много баса [серебряные украшения].

Парни, посмеиваясь, шли по очереди. Как только парень оказывался между сидящими девушками, они старались с него что-нибудь снять и спрятать. Если он отбивался, то старики говорили, что он сильный и смелый, если сердился — злой, если отыскивал спрятанную вещь — наблюдательный и умелый следопыт. Около играющих не умолкал хохот.

Молодежь в конце концов угомонилась и принялась о чем-то спорить. Я побрел тихонько к месту, где сидела старуха Кула. Ее окружили пожилые женщины и такие же старухи, как она. Рядом с ней я увидел Анюптэ. Девушка совсем не походила на бойкую Аню, только что колотившую парней. Глаза смотрели куда-то вдаль, руки, словно плети, лежали на коленях. Старуха Кула пела, раскачиваясь и чуть не падая в снег. По запавшим щекам ее катились слезы.

«Я мать всех людей, — пела старуха, — здесь нет чужих мне. Теперь я совсем старая, не могу больше родить. И нет давно моего мужа. Когда он жив был, то я видела солнце и ночью. Снег мне казался горячим. Сладко родить детей. Ничего нет лучше, чем родить детей. Будет много детей у моих детей, не умрет наш род, будут жить на земле нганасаны».

Старуха долго еще тянула эту песню.

Мы не можем так глубоко чувствовать ответственность за продолжение своего рода. Нас много. Будут ли у меня дети или не будет их, мой народ останется жить. А тем, кого всего не более тысячи человек, так нельзя думать. Это чувствует и выросшая в первобытном обществе старуха, и девушка, знающая, что такое кибернетика и нейрохирургия. Нганасаны должны жить, они отвечают за это.

Из задумчивости меня вывел один парнишка.

— Юрий Борисович, — тронул он меня за рукав, — пойдемте к ребятам. А то там все спорят. Хяку говорит, что слышал, будто какой-то ученый из искусственных клеток животное сделал, а ему не верят. Правда, ученый такой есть?

«Только здесь десяток шагов отделяет первобытное общество от социализма», — подумал я, направляясь к ребятам.

В поселок мы возвращались все вместе. Каким-то образом с нами оказались и долганские парни и девушки. Удалось им все-таки провести стариков. Мы разговаривали о космосе. Девушки пели, переводя на нганасанский язык «О, Марианна, сладко спишь ты, Марианна!».

Оставаться в Усть-Аваме больше было нельзя: до приезда начальника нашей этнографической экспедиции в Волосянку оставалось всего лишь полторы недели. Но выбраться было трудновато. На самолет рассчитывать не приходилось. Во-первых, погода стояла нелетная, во-вторых, садиться было некуда: тундра раскисла, береговые косы заливала вода, а по реке проносились отдельные льдины. Попытаться пройти пешком? Еще в конце лета, пожалуй, можно, прошагать сотню-полторы километров до районного поселка. Кое-кто из Усть-Авама проделывал этот путь, но вспоминал о нем без восторга. А сейчас все говорили, что пешком и соваться нечего. Пришлось бы топать по щиколотку в воде и время от времени форсировать вплавь речки да пробираться по снежной каше на склонах. Невеселое занятие.

Оставался один путь — по воде. Но река Авам принадлежит к Пясинской водной системе, а река Хета, куда мне нужно было попасть, — Хатангской… Очевидно, надо было добраться до места, где эти реки сближаются, и перебраться с одной на другую. Вот тут кто-то и назвал Тагенарские озера.

В один из вечеров я попросил своего друга-нганасана собрать у себя в чуме всех, кто ходил через Тагенары. Пришло человек пять — и нганасаны, и долганы. Беседа не улучшила настроения. Бывалые люди о попытке перетащить лодку волоком в Тагенары и пробраться по ним говорили примерно так: «Можно-то, можно, однако ждать надо. Льда еще много». С этого «совещания» я унес лишь несколько кружек крепчайшего чая в желудке. Ехать все равно надо было. Попутчики определились сами собой: пекарь Слава, киномеханик Володя и проводник Спиридон. Славе нужно было раздобыть охотничьих припасов в районе, а Володьке — обменять фильмы. Спиридону же колхоз дал много разных поручений, так как связи с районом не было уже месяц. Нашлась и лодка. Ее не взяли рыбаки в бригады: она была «с норовом». Сколько ни пытались ее конопатить и смолить — все текла. Нам ее и отдали во временное пользование. Длиннющий, сухопарый Слава, которого нганасаны сравнивали с хореем, оглядев ее, только выругался. После краткого размышления мы расплели обрывок толстой веревки и стали затыкать самые широкие щели. Володе было поручено привести в порядок подвесной мотор. Работа кипела. Только Спиридон не принимал участия в подготовке к отъезду. Он обходил своих родственников, то есть всех долган фактории, и прощался с ними, хотя до отбытия оставалось по крайней мере дня два. Время от времени он спускался на берег, плюхался на корму лодки и, посетовав сначала на отсутствие спирта, заплетающимся языком убеждал нас, что все обойдется хорошо.

Слава в ответ только рычал. Володька поднимал на Спиридона свои большие серые глаза и молча сверлил его взглядом. Чтобы разрядить обстановку, я говорил Спиридону, что его хотел видеть тот или иной человек. Спиридон спохватывался и плелся опять в гости.

Так прошло два дня. На третий день утром лодка была готова. На средину ее мы водрузили «пупсик» — маленькую бочку с бензином. В нос уложили рюкзаки, спальные мешки и провизию на трое суток. Больше брать не имело смысла. Уток и гусей можно было добыть сколько душе угодно. Да и грузоподъемность нашего ковчега внушала опасения. Можно было бы и отбывать. Наши друзья думали, по-видимому, что мы уедем сегодня. По крайней мере, они дали об этом знать: большая часть населения поселка пришла на берег к нашей лодке. Я все же не прощался. Все решил случай.

Приплелся Слава и сказал нам такое, после чего отбывать в этот день стало невозможно. Его жена была убита… Убита не в полном смысле слова. Она была душевно травмирована. Слава не мог ее бросить в таком состоянии. Требовались по крайней мере сутки, для того чтобы ей опять захотелось жить.

Дело в том, что у Славиной жены, Любы, еще накануне пропала кошка, которую она с трудом раздобыла. Кошку выслали ей откуда-то из Сибири. Кошечка не отличалась ни красотой, ни приятным характером. У нее были узенькие глазки, серо-дымчатая шкурка и длинный-предлинный хвост. Люба целый месяц держала ее взаперти. Большинство людей в поселке не видело этой кошки. Да и вообще кошки в этих местах были в диковинку.