Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

Звероферма обещает золотые горы, но и возни с ней, надо сказать, предостаточно. В прошлом году из-за коварного пушного племени Кирилл чуть-чуть не лишился жизни.

Приехав в Гатчинский зверосовхоз под Ленинградом, он отобрал восемь сотен лисиц — как раз на три спецрейса. Но прикинув, во что это обойдется колхозу, побежал к летчикам: «Ребята, пощадите колхоз, возьмите зверье зараз! Ничего не будет — я же знаю. А из людей только я да дружок из Москвы…»

Летчики пощадили колхоз и взяли на борт всю отобранную ораву лисиц.

Через несколько часов в Тикси сел удивительный самолет: из него, через открывшуюся дверцу, вырывались тугие клубы не то дыма, не то пара. Двое людей, вылезших из самолета, тут же повалились в сугроб. В порту решили, что машина горит, и подняли тревогу. Когда прибежали на, поле, ударил в нос кислый, едучий дух давно не чищенного вольера. Экипаж бегом проносился по грузовому отсеку и выскакивал на снег. Дышать внутри можно было разве что в противогазе. Разыгрался скандал. «Я отказываюсь…» — начал было первый пилот, подойдя к одурело сидевшему в сугробе Кириллу и его московскому другу, но, взглянув на их физиономии, расхохотался и, махнув рукой, ушел в буфет.

— Зато бесплатно, — оправдывался Кирилл, когда они с дружком Сашей Полуяном, все еще пошатываясь, шли по Лорино. — Я, знаешь, вот как рад, что ты вернулся, вот как рад!..

Саша года два назад уехал из Лорино на материк. Но не прижился: зарплаты механика, в общем хорошей, не хватало — Север приучил жить на широкую ногу. И потом на Севере было спокойней и беззаботней, несмотря на пургу и мороз. А тут, как нарочно, Кирилл со своим спецрейсом: «Рассчитывайся и мотай обратно. Дорога получается бесплатная…»

Бросил Саша московскую квартиру и вернулся в Лорино. Был он хорошим радиотехником, а здесь как раз в это время изнемогал в сражении с радиотехникой Гутников. Колхозная радиостанция упорно отказывалась работать. Тундра молчала. Тундра была неуправляема и безгласна, как тысячу лет назад. Гутников стучал кулаком по столу: «Я заставлю ее говорить!»

Саша дал тундре голос: кое-что изменил в схеме упрямой станции, что-то подправил, что-то выбросил — и радиостанция обрела дар речи, как библейская валаамова ослица.

Мы частенько наведывались в радиорубку Полуяна — послушать его разговор с тундрой.

— Вася! — кричал Полуян. — Как дела?

Из нутра тундры, с пыльного вездехода, ушедшего куда-то к Красной яранге, отвечал хрипловатый голос:

— Все хорошо, Саша. Куда ехать дальше?

— Езжай к косарям! Как понял?

Опасно, когда тундра молчит. Уходят весной со стадами оленеводы, будто вода в песок, до зимы. Молчит тундра. А что в ней? Может, болезнь, может, кончился порох, может, косит оленей копытка?

Радиостанции Полуяна связали тундру с центральной усадьбой колхоза. Правда, поначалу чукчи побаивались говорящей машины, почитая ее железным шаманом. А старики, те и вовсе цепенели перед микрофоном. Один старый оленевод с озера Иони на любой запрос отвечал: «Я Тойпунь хорошо, рыба — селедка». И никакие силы не могли вырвать его из-под гипнотической, власти этого заклинания. «Сахар, сахар у нас есть?» — надрывался Полуян. — «Я Тойпунь хорошо…» — грустно повторял старик.

Когда оленеводы приезжали за чем-либо из тундры, Саша до посинения объяснял: «Вот так — прием, так — передача». Слушали, кивали, доверчиво трогали заскорузлыми пальцами скользкие, тугие тумблеры. А потом нет-нет и подпадал кто-нибудь опять под магическую власть железного шамана и нес, испуганно глядя на мигающие лампочки, что-нибудь вроде «рыбы — селедки».

Гутников мечтал:

— Скоро каждый оленевод будет у нас водителем вездехода, радистом и механиком. Вот увидите — тогда и молодежь потянется в тундру. Молодые не хотят жить в вонючей яранге и таскать ее на спине…

На пороге склада, увешанного оленьими и нерпичьими шкурами, камосными рукавицами, торбазами, лисьими хвостами и треухами, задумчиво сидит широкоскулый Тынаро, лучший бригадир-оленевод. Сидит, курит, помогая вычистить от ржавчины груду старых-престарых винтовок. Винтовки куда-то собираются переправлять, чуть ли не в Тулу. Лицо Тынаро невозмутимо, как тундра, глаза непроницаемы и зорки. Тынаро вырос в тундре, все его предки жили вместе с оленями.

— Нет, копытки не было, — раздумчиво отвечает мне Тынаро и покачивает большой головой. — Нет, в моей бригаде всегда хорошо…

Его наивное бахвальство не коробит: Тынаро не умеет кривить душой, хорошо — так хорошо. И глаза его влажнеют от удовольствия. Тынаро приехал на два дня из тундры. Он ждет, когда загрузят вездеход продуктами и можно будет возвращаться в ярангу, к оленям. Вездеходчик спит. Он только что вернулся из глубинного рейда по стадам. Десять тысяч километров накручены уже на запыленные гусеницы его вездехода, где между траками торчат остатки непрожеванных лиственниц. Разве два вездехода — это дело для колхоза, где тридцать пять тысяч оленей?

— Вездеход — хорошо, — Тынаро жмурится и прищелкивает пальцами. — Шестьдесят километров пешком идти — ноги болят. Яранга на плечах, что кушать — на плечах. Ох, тяжело! А олень бежит да бежит…

Я смотрю на потрепанные торбаза Тынаро, на его неизменную, пропитанную потом кухлянку и думаю, что кто-кто, а он знает, что говорит. Попробуй все лето идти за стадом с тяжелым имуществом на горбу. Здесь не до радио, не до чистой рубахи, не до бани. Гутников прав: если не бросить в тундру тракторы и вездеходы с передвижными домиками, рациями и душами, никуда не уйдет от оленевода каменный век, будет тереться рядом, под боком.

А пока опасна, неуправляема тундра. Опасна для идущего по ней человека. Позапрошлой зимой ушел к Иони вездеход, попал в пургу и сбился с пути. В вездеходе везли ребятишек. Молодой парторг и двое рабочих отправились искать дорогу. «Не ходите, — советовал водитель вездехода. — Сигнал бедствия я дал, в машине тепло. Утихнет — найдут». Но мужчины все же пошли.

Вездеход нашли на вторые сутки, никто из ребятишек даже не простудился. А те, что пошли искать дорогу, погибли — все трое. Сейчас на горе у Лорино стоит деревянный памятник со звездочкой. По этой звездочке, возвращаясь из тундры, мы сразу находим Лорино.

В тундру мы ходим за голубицей. Склоны сопок и пожухлые, колючие кочки синеют от ягод. Голубица дрожит на кустиках, как сережки, длинная и матовая, будто запотевшая. Как опустишься на колени, так и ползешь вниз по склону, не разгибаясь, не поднимая головы, давя коленями сочные ягоды. Особенно пропасть голубицы на высокой Лоринской сопке. Но как раз под сопкой, внизу, раскинулось обширное кладбище китов, пахучая усыпальница Китовых останков. Солнце и время делают свое дело, и когда с моря дует ветер, на сопке нечем дышать. «Треть кита собакам бросил, — сокрушался аккуратный Пынэ. — Механизации хорошей нету, костедробилки нету — плохо…»