Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

Радиостанция в диспетчерской — глотка порта. Глотка, надо сказать, луженая.

— «Тайга», «Тайга», я «Раздольный», как с волейбольной командой? Может, сыграем вечерком?

— Конечно, сыграем, Сережа! Когда идете в Канаду?

Всех подавляет и глушит дремучий, сочный бас:

— Я «Лесогорск», я «Лесогорск». Порт, когда дадите буксир? Ждем битый час. Я «Лесогорск»…

Бас не дает покоя, пока к «Лесогорску» не подваливает буксир, отвоеванный у более терпеливых.

— «Кузбасс», «Кузбасс», когда выходите в Уэлен?..

Была большая волна: накатывало с Берингова моря. С борта «Кузбасса» спустили штормтрап. Я болталась на нем, как маятник.

Мне хотелось написать о капитане «Кузбасса» Игоре Васильевиче Башмакове. Бесстрашный кэп, которому море спускает с рук все, что никогда не пройдет у других. Море заодно с бывалыми капитанами. А может, они заодно с морем?

Я хотела написать о том, как мучительно ждет их Чукотка — в слепые туманы и бешеные штормы, как свернуло им льдами руль у мыса Биллингса и как они вырывались у черта из лап, так что их упорство увековечили где-то в морском руководстве. И как Башмаков подходил к самым чукотским поселкам, и как ускользал от берега в прилив по одному ему известным извилинам дна. И где-нибудь ввернуть про шкодливую мартышку Читу, родом из Сингапура, или про чистенький Роттердам, что запомнился своим спокойствием непоседливому капитану.

И ничего не получалась, потому что капитаны — это особый народ. И надо, наверное, самому быть капитаном, чтобы писать о них. Частое одиночество, реальное ощущение всего мира, море, ответственность человека, вступающего в единоборство с океаном, и еще миллион других вещей создают этих циничных романтиков.

И как они держатся друг за друга, как помнят имена своих бывалых коллег!

Порт Провидения — ворота Арктики, подобно тому как Анадырь — ворота Чукотки. Много дорог — много ворот.

В Провидении суда, уже потрепанные норд-вестом Охотоморья, испытанные туманами Беринговского и Красной яранги, измотанные круглосуточными разгрузками, запасаются топливом, продуктами, водой. Впереди самый трудный путь — Берингов пролив и Ледовитый океан.

Порт открыт полгода — с начала июня до конца ноября. В июне уходит на север первый караван, его ведет мощный ледокол. Ледяные поля еще крепки, по ночам морозы сковывают полыньи, ветер с полюса пригоняет опасные, глубоко сидящие льдины. В середине лета пароходы уже самостоятельно добираются до Уэлена. У кромки тяжелых льдов им на помощь приходит ледокол.

— Лучшего места для порта не найти, — словно боясь, что мы в этом усомнимся, убеждал нас Валя. — Капитаны, конечно, жалуются — опасно при северо-восточном. Зато у нас микроклимат: зимой ходим в демисезонном пальто.

Валя, как все провиденцы, любит свой поселок и немножко хвастается им. Да Провидение и в самом деле выделяется на Чукотке своей живостью, молодостью, интеллигентностью.

— Вот здесь будет экспериментальный дом с калориферным отоплением. Там широкоэкранный кинотеатр и два пятиэтажных дома.

Вале очень хочется, чтобы в Провидении было еще уютнее, красивее, веселее, чтобы те, кто уходит отсюда в жестокий путь на Север, уносили с собой искры легкого, материковского тепла.

В кармане у меня блокнот со старой выпиской из книги товароведа Н. Галкина, изданной тридцать семь лет назад:

«17 августа. На рассвете вошли в залив Креста и в тот же день бросили якорь… Берег производит самое удручающее впечатление: голая тундра, вдали чернеют горы, жизни никакой. На берегу склад, в полуверсте — жилой домик фактории, обложенный дерном, с небольшими подслеповатыми окошками. Ближайшее жилье — чукотский поселок — в нескольких верстах. Сотрудники, оставляемые на фактории, выглядят невесело, особенно жены. Как на необитаемом острове… Район бухты Провидения пушниной не богат, морского зверя также не добывают, а поселок из четырех-пяти яранг, расположенный около фактории, и просто бедствует…»

В заливе Креста сейчас один из самых благоустроенных поселков Чукотки — порт Эгвекинот. Ну, а в Провидении даже для истории не осталось ни одной из упомянутых яранг.

Однажды мы зашли в Провиденскую пекарню. Что ни говори, как-то странно и трогательно лакомиться в заполярной столовой свежими кренделями и пирожными. Оказалось, что пирожные стряпают не в пекарне. Но все равно мы долго стояли в мучной пыли, вбирая кисловатый запах теста. И дородная рязанская женщина, скрестив на белоснежном халате руки, тягуче рассказывала, как приехала девчонкой в Сердце-Камень, далекое-далекое стойбище на Ледовитом океане, как сама сложила там первую печь, может, первую на всем побережье, и как недоверчиво пробовали чукчи первые румяные булочки, а потом расхватывали все — еще горячими. «Хлебушко, разве ж без него кто обойдется?» Женщина усмехается, твердо веря в бессмертие своей профессии. Пахнет тестом и забродившими дрожжами, будто дома, перед праздником. Неужели мы в той самой бухте Провидения, что манила с края карты маленьким синим язычком?

Каждый день катер увозил нас через бухту в гостиницу, и поселок поворачивался вправо параллельными гирляндами огней. Таким мы и знаем Провидение — либо светящимся, в вечернем бризе, с огненными мачтами на рейде, либо пронзительно синим с черным гребнем обрывистых гор.

По вечерам к нам в гостиницу заглядывал Валя Земко: с темнотой он возвращался из рейсов. Мы сидели втроем при свече (свет то и дело гас), и Валя тихо рассказывал об озере Ачон, где горы красной икры, о Горячих Ключах, где купаются среди сугробов, и о приморском небе Чукотки, где ему суждено летать.

Каждый раз он обещал рассказать нам о каком-нибудь рискованном полете и все время откладывал. Так мы и не дождались этого рассказа: уехали мы неожиданно, собравшись за десять минут. Впереди нас ждали мыс Шмидта и остров Врангеля. Приходилось дорожить каждым днем: надвигалась зима. Правда, грустно было вот так, впопыхах, расставаться с прекрасной бухтой, грустно было уезжать, не попрощавшись с Валей Земко.

Но вечером мы утешились: наш рейс был последним. Сиреники закрылись на неделю. Нам, оказывается, повезло.

Дождь мчался сквозь двойные крылья самолета с упругой, косой скоростью. Перемешанный с туманом и снегом, он все растворял в себе. И тогда казалось, что нас сносит в океан. Но потом облака редели, и открывалась земля — очень близкая, ровная, рыжая, как подпаленная шкура. Иногда ее теснили лагуны, тоже огромные, с тяжелой, как ртуть, водой. В воде ничего не отражалось: берегов не было, и в этот день не было неба. Небо истекало дождем на землю, нагоняя рябь на бесчисленные ручьи и озерца.