Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

У меня и в варежках мерзли пальцы, и я старалась не смотреть на руки Романа, качавшего в шурфе лоток.

— Теперь осторожно, можно смыть золото!

Лоток переваливается с боку на бок, чуть подается назад, так что вода устремляется к задней стенке, и вдруг плавным, но сильным движением посылается вперед. Песок, мелкие камушки исчезают в жерле шурфа. И опять с боку на бок, назад, вперед.

Представляю, какое это удовольствие вот так, на корточках, бродиться в воде с увесистым и непослушным лотком.

В пятке лотка остаются только самые тяжелые частички. Но, увы, среди них ни золотники. Роман Молча нагребает второй лоток. Гена, сопя, помогает ему: он уважает упорство.

Мы с Олей попрыгиваем у шурфа и похлопываем сапогами. Холодно, очень холодно.

Когда мы вернулись, в балке уже горела свеча и на столе благоухала огромная сковородка с жареной колбасой и омлетом из яичного порошка. Не помню ничего более вкусного, чем содержимое этой сковородки. Кажется, мы съели все. Ребята смотрели на нас, улыбаясь, а чернявый опробщик — автор омлета скромно стоял у притолоки, как молодая хозяйка, счастливая, что угодила гостям.

От свечи было уютно и таинственно, как на картинах Рембрандта. Слова, улыбки, лица доходили будто издалека, сквозь густую, полупрозрачную завесу.

— Этой весной выйдем на Рывеем, — мягко кружились слова Гены, и лицо его едва проступало на фоне темной стены. — Это следующая за Пильхеном река, тоже впадает в океан. Там золота, может, еще больше. Приезжайте зимой. Я вам песца подарю. Знаете, белый-белый…

Теплый воздух струился у лица. «Белый-белый», — усмехнулась я. И увидела заснеженный Рывеем. Он был весь в фиолетовых искрах. И сиреневый свет струился откуда-то сверху. Снег визжал под узкими нартами, и белые собаки неслись вскачь под звездами, под черным небом к высоким-высоким горам, залитым фиолетовым и синим светом. «Откуда же этот свет?» — думала я, и не было страшно в полусказочной полярной стране, где хозяином был Рывеем. Так это же полярное сияние! И небо развернуло веером сияющий спектр, и по снегу помчались цветные искры. А вот и обещанный песец. Я переливаю в ладонях теплый серебряный мех: как тепло и щекотно рукам!

— Ну, идемте, а то вы уснете! — Оля трясет меня за плечо.

Мы выбираемся из балка в холодную ночь. Бьет дрожь. Ребята торчат громоздкими силуэтами в дверях.

— До свидания! Приезжайте на Рывеем!

Трудно представить себе, где здесь Рывеем, где Шмидт и где океан.

— На восток от нас, вон там, Куэквуньская партия, — Оля показала куда-то, где сливались звездное небо и темная, беззвездная земля. — На юге нас ограничивает водораздел между Пильхеном и Экичуйгывеемкай. На севере — океан. Путь на запад открыт, мы идем на запад, там нас ждет богатое золото, — может быть, на Рывееме.

Воронежский университет закончен четыре года назад. В эти годы Оля сдала богатейшие россыпи Баранихи, где сейчас знаменитый прииск XXII съезда, успела родить двух дочек и приняла Пильхенкуульскую партию.

— Как вы с Анисимовым уживаетесь?

— Вы имеете в виду то, что он не геолог?

— Да.

— Это счастье, что Юра экономист. Хозяйство геологов всегда велось бестолково и убыточно…

Оля любит порядок, как рачительная хозяйка. Она строга, но ее уважают, потому что она первой узнает, что у рабочих кончился хлеб или заболел шурфовщик и его надо срочно отправить на Шмидт. Немногим дано так естественно, без натуги входить в нужды людей, все помнить в большом хозяйстве, добиваться аккуратного и ритмичного выполнения работ. Есть руководители порывистые, горячие, увлекающиеся и увлекающие и есть неторопливые, неяркие, у которых, однако, все спорится в руках, у которых ничто не заваляется и не будет сделано кое-как.

Члены комиссии, переговариваясь, выходили из кабинета начальника геологического управления. Они только что сделали хорошее дело — приняли Паляваамскую россыпь. У всех было отличное настроение: Чукотка бешено наращивала золотой темп. Молодой человек, приехавший в Магадан с Паляваама защищать месторождение, стоял, прислонившись спиной к высокому подоконнику, и ждал, пока все пройдут. Защищал он Паляваам с тем блеском, какой всегда вызывает у специалистов ощущение хорошо сделанного дела.

— Послушайте, Иван Александрович, — сказал начальник геологического управления невысокому, уже раздобревшему геологу, — говорят, этот мальчик, что защищал россыпь, ну Анисимов, не геолог, а экономист.

— Да, да, экономист Паляваамской партии.

— Вы много видели таких экономистов? Слушайте, я думаю о Пильхенкууле…

— Это слишком трудно для молодого.

— А для старого? Товарищ Анисимов! Юрий… не знаю как вас по батюшке… идите сюда! Вы знаете, что значит Пильхенкуульская партия? Хотите быть ее начальником?

— Но такой партии нет.

— Так организуйте ее!

Через два дня Юрий Анисимов написал заявление. Прилетев в Апапельхино, он направился к начальнику районного геологического управления.

— Николай Ильич на сессии райсовета, — сказала секретарша. — А вам, собственно, что нужно?

— Я Анисимов, — сказал Юра, — назначен начальником Пильхенкуульской…

При этих словах геологи, толпившиеся в приемной, повернули головы. И Юрий только тут понял, какую тяжесть взвалил себе на плечи.

— Николай Ильич ждал вас, — почти ласково сказала секретарша. — Вот тут, кажется, и штатное расписание. Вы знакомы?

Юра взял лист. «Механик партии, главный геолог, опробщики, горный мастер…» Против каждой из граф должна встать фамилия, фамилия живого, умного человека. Геологи смотрели в расписание через его плечо.

— Ничего себе, здоровая партия!

Юре сочувствовали: Пильхенкуульская считалась одной из самых трудных партий. Отдачи от нее ждали молниеносной, точной и надежной.

Ночевать он пошел в гостиницу.

— Тебе подвезло. Есть раскладушка в шестидесятиместном номере, — величественно сказала дежурная. Она всегда говорила так — «номер», хотя это был обыкновенный барак.

Юра машинально пригнулся у притолки и шагнул внутрь. Его отбросил назад спертый, настоенный на брезенте и водке воздух. В длинном, узком бараке в два ряда стояли растрепанные раскладушки. Здесь спали днем, утром, вечером, спали смертельно, с жестоким храпом, не раздеваясь, не дотянув до койки ноги в пудовых сапогах. Ночью мутилась лампочка от испарений, излучаемых горой спецовок, полушубков и стеганок. Ночлежка. Ее так и звали — «певекская ночлежка».

Юра едва отыскал свободную раскладушку, раздался и быстро стал засыпать, будто проваливаясь в воду.

— Кого вижу? Здорово, бродяга, глаза б мои лопнули — Васька!

— И то — Васька! — поддакнул густой бас. — Ты что, Василий, без места? Шагай сюда, мы раскладушку прячем, она нам заместо стола. Откуда припрыгал?