Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

Вечером в клубе крутили кино, потом сами собой в фойе зародились танцы. В блокноте Харитонова есть запись:

«Тундрой пропахший, костром прожженный, месяц целый не евший досыта, я танцевал с рыбацкими женами у океана, на мысе Шмидта».

В номере было пусто. Мои соседки, две миловидные чукчанки с одинаковыми, до плеч жидкими косичками, отправились на танцы. Они учили малышей где-то в Чаунском районе и ехали на учительскую конференцию в Анадырь. Обе девушки были одеты как все молодые сельские учительницы, лишь на ногах у них красовались не туфельки, а торбаза из крепкого волчьего камоса, красиво расшитые цветным сукном. Третью соседку я никогда не видела. Однако она была, потому что по утрам из-под плюшевого одеяла торчала русая макушка с жестким детским хохолком и посреди номера, носами друг к другу, валялись коричневые лодочки на шпильке. Наверное, на Шмидте очень мало было девчонок.

Дождило, беспокоился океан, наваливались промозглые, душные туманы. Вскоре транзитникам стало известно, что на Шмидте «сухой закон». И в гостинице мало-помалу воцарился дух трезвой, раздражительной меланхолии. На фоне понурых, бездельничающих фигур резко бросался в глаза румяный, чрезвычайно подвижный человек, каждое утро поспешно топавший с геологическим рюкзаком куда-то в сторону гольцов. Он был, очевидно, очень молод, но светлые завитки на темени уже изрядно поредели, и среди них, как зарастающее травой озерцо, проглядывала ранняя лысина. Глаза весело и озабоченно смотрели из золотых ресниц. Взгляд этот как бы поторапливал: «Ну-ну, выкладывайте, что у вас есть интересного, а то я спешу». Как-то в столовой, оказавшись за одним столом, мы разговорились. Нам повезло. Рудольф Иванович (мы так и не спросили его фамилию) был ботаник из Ленинграда. На Чукотку он приехал в третий раз, в свой отпуск, чтобы пополнить гербарии, собранные в прошлогодней экспедиции. Под узенькой железной кроватью, рядом с литыми резиновыми сапогами, тщательно упакованные в коричневый портплед, лежали пухлые папки с растениями. Рудольф Иванович ближайшим самолетом собирался вернуться в Ленинград. Куда бы ни занесла нас судьба, принимавшая обличье то ИЛ-18, то скромной «аннушки»: в поселок Сиреники, или в поселок Лаврентий или Билибино — всюду добрая половина наших новых знакомых так или иначе была связана с Ленинградом. Одни там учились, другие заканчивали аспирантуру, третьи родились и выросли где-нибудь на улице Крылова или на Васильевском острове. Комплимент, адресованный Пушкиным городу на Неве, — «полнощных стран краса и диво» — как бы приобрел второй, значительный и радостный смысл. Ленинград, умный, интеллигентный наставник, принимал и учил уму-разуму сыновей Чукотки и Колымы, Якутии и Таймыра.

Рудольф, неторопливо развязывая тесемки папок, с такой осторожностью извлекал каждый раз пучок ягеля или фиолетовую метелку вейника, что мы прониклись невольным благоговением перед этими хилыми детищами тундры.

— Что вы знаете о флоре арктической тундры? — строго спрашивал Рудольф, и не успевали мы смутиться, словно студенты, не подготовившиеся к семинару, как он сам заключал, что вряд ли мы знаем что-либо путное. В школе, вместо того чтобы прививать ученику внимательную любовь к природе, вызывают лишь отвращение к скучным пестикам и тычинкам. Называть все маленькое травой, а что побольше — деревом и считать себя при этом культурным человеком, с жаром говорил нам Рудольф, по меньшей мере самонадеянно.

Мы сидели у длинного колченогого стола в полупустом мужском номере, насквозь пропахшем всеми сортами табака. Некоторые постояльцы тихо и безмятежно, как дети, спали, не раздеваясь, поверх одеял. Другие разбрелись по поселку — кто по делу, кто просто так. На ближней к нам койке, приподнявшись на локтях, читал прошлогоднюю затрепанную «Юность» громадный парень, черноволосый и темноглазый, с массивной нижней челюстью, — сибирская разновидность Рафа Валлоне. Иногда он опускал журнал и прислушивался к нашему разговору, исподлобья поглядывая на Рудольфа.

Сделав такое горячее вступление, Рудольф рассортировал гербарные листы по кучкам и стал рассказывать, время от времени тревожа одну из них.

Олень — богатство и жизнь Чукотки. Из века в век он давал людям грозного этого края пищу, одежду и дом. Упитанное стадо — и люди жили сытно, у них были теплые яранги и непромокаемая, легкая одежда. Исхудали олени, ударил гололед, привязалась попытка — приходил голод и приносил болезни. Вот почему маршрут кочевки тщательно выверялся каждый год! Чукча кочевал со своим стадом чаще всего по долине какой-нибудь реки: на юг, потом на север, двести — триста километров в год. По одной и той же долине, у одних и тех же холмов. От деда к внуку, от отца к сыну передавался этот маршрут: каждый бочажок у речки, где можно напоить оленей прозрачной, ледяной водой, каждый распадок, укрывающий от метели, каждый клочок побережья, где травы посочнее и комарья поменьше. Пастух, небрежно выбравший место для отела, рисковал потерять весь приплод в ямах, вырытых оползнями, истощить важенок грубым, непитательным кормом, заморозить телят под пронзительным северным ветром.

Когда стойбища объединились в колхозы и отдельные косяки слились в тысячеголовые стада, люди задумались: как накормить эти огромные скопища животных, как спасти стада от истощения, а пастбища от вытаптывания? Узкий опыт отдельного кочевника, прекрасно знавшего свой маршрут, помогал, но не давал ответа. Исчерпывающий ответ могли дать только специалисты. На помощь опыту и инстинкту должно было прийти знание. Советская власть направила в тундру несколько геоботанических и землеустроительную экспедиции. Были составлены подробные карты растительности, подсчитан урожай трав в разных районах тундры. После этого уже можно было намечать самые выгодные маршруты.

Поюжнее, у границы лесов, где под снегом сохраняется много пушицы, мытника и горца, пояснял Рудольф, хорошо оставить стадо на зиму. Когда же солнце пригреет сильнее и снежный покров, потемнев, осядет, нужно возвращаться на север. Там к этому времени выйдет из-под снега рыжая арктофила, любимая пища оленей, откроется прошлогодняя клюква и голубика, красные примороженные листья камнеломки. А вскоре в долинках, закрытых от ветров, распустит сережки ива, нежным желтоватым цветом покроет кочки пушица и новосиверсия ледяная, развернет крупные розовые цветы кляйтония остролистная. У речки, очнувшись от зимнего оцепенения, зазеленеет тальник. Олени быстро жиреют на тучных, свежих кормах. Однако, чем ближе к середине лета, тем заметнее грубеет трава, и оленей тянет дальше, на север, где травы еще нежны и сочны, а холодные ветра умеряют неистовство оводов и комаров.