Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

И вот странность — чем дотошнее перечислял нам Рудольф представителей пастбищной флоры, чем настырнее тыкал он пальцем в латинские названия на уголках гербарных листов, тем поэтичнее и безбрежнее виделась нам тундра, такая скудная и суровая, обожженная ледовитым дыханием океана — от мыса Дежнева до нашей гостиницы.

Мы уже знали, что столь знакомые нам осочники — хороший корм для оленей лишь до июля, а потом осока, как и тальник, начинает грубеть, и олени стремятся к местам более прохладным и грибным. Рудольф рассказал нам, что сопки, или воронцы, показавшиеся нам столь бесплодными, — отличное летнее пастбище, где ветер спасает стадо от нашествия комаров. Если подняться в горы в июне, в глазах запестрит от ярких соцветий. Желто-розовые цветы камнеломки, лазурные пятна незабудок, золотистые головки лапчатки и рододендрона, лиловые — остролодочника, белые — нежной сибирской ветреницы. Внизу, у речки, на галечнике косы — поникшие кисти копеечника. Олени, едва добравшись до воды, срывают лиловые головки мягкими серыми губами.

В июле цветы опадут, ветер развеет по тундре скороспелые семена. Все станет буро-зеленым, рыжим, желтым. Но и там, где наши глаза различали лишь рыжее или зеленое пятно, для Рудольфа открывался сложный мир — со своими законами, трагедиями и борьбой. Даже среди лишайников усматривал он великое разнообразие оттенков, подвидов и форм: гидрофора, дактилина, цетрария снежная, целый отряд алекторий, пепельник. Я перечитываю эти красивые имена, по буквам диктовавшиеся в блокнот, костер Ричардсона, альпийская клядония — и думаю: подробность знания не может вытеснить поэзию, потому что истинное знание всегда поэтично и подлинная поэзия корнями уходит в знание.

— Видели тундровые озера? — допрашивал нас Рудольф, весело сверля острыми голубыми глазами. — Типичные арктические озера. Низкие берега, у воды оторочка из арктофилы. В середине мая на озера прилетают лебеди. Летом в зарослях арктофилы они высиживают птенцов…

Слушая суховатую лекцию Рудольфа, я представляла себе, как где-то неподалеку на плес голубого озерца выплывают из темно-зеленой рослой травы, снежные, неторопливые лебеди. Кругом тихое, отцветающее лето. Тишина. Лишь иногда, подзывая птенцов, тонко кричит кулик или, шумно вырвавшись из травы, взмывает в небо нацелившийся на пищуху ястреб. И снова тишь. Бесшумно топают в укромных уголках беспомощные линные гуси. Упрятанные среди крохотных березок и осоки, тихо подрастают прожорливые птенцы пуночек, сов, полярных ласточек-крачек. А у болотистых Медвежьих островов готовятся в снежный путь к полюсу живые осколки зари — красноклювые розовые чайки.

Парень, похожий на Рафа Валлоне, кинул на край стола «Юность», шумно перевернулся на спину и, закинув за голову мощные свои длани, вмешался в наш разговор.

— Вы правильно говорите, — сказал он Рудольфу, — у нас здесь каждая былинка совсем не то, что на Большой земле, цена ей совсем другая. У меня один случай в мозгу засел, года четыре прошло, а все помню.

Учился я в Ленинградском арктическом училище, на метеоролога. Братва была самоуверенная, лихая. Мирные жители нас побаивались, хотя хулиганить мы не хулиганили. Я тогда Лондона начитался, чувствовал себя Смоком Белью. Первая моя зимовка была на Четырехстолбовом, есть такой остров среди Медвежьих, на нем четыре скалы — как столбы. Ну, обычное дело, охотились на медведя. Март, апрель — самый разгар. Вахту отстоял — и на охоту. Нерп перебили тьму, уток стреляли, гусей. Как что — айда на охоту. Потом перевели меня на Врангель. Попросторней, чем на Четырехетолбовом, но хорошего тоже мало. Опять охотился, силушкой играл — здоровье у меня батькино, все позволяет. В общем, я вот о чем. У поварихи нашей дочка была — махонькая, с мой кулак, глазки как голубица. Ее и прозвали на полярке Голубичкой. Ко всем на руки шла, обхватит ручонками и смеется. А меня побаивалась — видно, здорово огрубел. Жили они дверь в дверь с нашей кают-компанией. Голубичка так и росла — у всех на виду. Если у коленей не трется, вроде чего-то недостает. Как-то весной, помню, простудилась — снегу наелась, что ли, слегла, так в кают-компании, пока не встала, ни смеха, ни разговора — не клеилось. В то лето, про которое я говорю, Голубичке нашей к третьему году пошло. Все понимала, книжки очень любила смотреть. Жаль, детских у нас не было. «Метеорология», «Над Тиссой» — вот такое. Правда, однажды начальник полярки из Звездного детскую привез, с картинками, чтобы раскрашивать, — у кого-то выпросил. Там все силуэтом, без краски. Сижу я как-то вечером, «Радиотехнику» читаю — второй специальностью решил овладеть, — смотрю, Голубичка все ближе, ближе ко мне по лавке на коленках подбирается. И так боком-боком — побаивалась меня — подсовывает свою книжонку. Это, говорит, что? Как что, отвечаю, яблоко. А какое оно? Тут я сообразил, что девчонка не видела яблок. В отпуск они еще не ездили, на остров тоже не каждый год привозят. Отодвинул «Радиотехнику», стал объяснять: вот тут красное, а с бочка зеленое, внизу листочки. Слушает, вроде понимает. А сама из наших овощей да фруктов видела одни огурцы. Начальник станции специально для нее деревянный ящичек на окошке поставил, огурцы развел. Как проклюнется на плетях цвет — нет покою. Тянет каждого посмотреть, скоро ли можно срывать огурец. А уж как сам огурчик покажется — квохчет, квохчет над ним, как наседка. Чуть из зародышей выберется — отдавали ей. Так вот все съедобное меряла Голубичка огурцами. И тут подумала, подумала и спрашивает: «А чем яблоки пахнут?» Ну, как чем, говорю, арбузом. Нет, думаю, не годится — не знает арбуза. Ну говорю, лучше пахнут, чем огурец. Забрала книжку, обиделась: «Лучше огурца не бывает!» Но потом побегала, побегала, вернулась: «А как лучше?»

Тот год был очень тяжелый, весь пролив Лонга льдом забило. Радисты не выходили из рубки — все ждали весточек с пароходов. А чего ждать, когда и так видно — не пройти пароходу, под самым берегом лед. А голод уже здорово давал себя знать: ни консервов, ни муки, ни масла. Последнее масло отдали в колхоз «Рассвет», детишкам. Они всегда первыми сдают. В колхозе тоже было невесело: мяса ни грамма, а моржи из-за штормов на берег не идут. Бывает такой неудачливый год. Побаивались мы тогда: худо, если не прорвется пароход. Но он прорвался. Обшивку льдами подрало. Всю дорогу, говорят, трещали борта. У капитана от бессонных ночей кровью глаза залило — смотреть страшно. И не говорит уже, а все на крик. Правда, ему из наших никто ни полслова на ругань: он для нас головой рисковал. Зубы сцепил, не отходит от штурвала: то право руля, то лево, то полный назад — льды атакуют без передыха. «Разгружай, кричит, скорее, так-растак, через час уйду». Мы понимали: сколько отгрузим, столько будет на год поесть. Самолетами многого не забросишь — погода. У меня после тех суток две недели ноги, как у паралитика, тряслись. Парень я не хилый — он перекатил под свитером огромные бицепсы, — а ногу на ступеньку поднять не мог — все нутро дрожало. Но капитан не подвел, не отвалил, пока не отгрузили все: и горючее, и провиант. Вот праздник был тогда! Помню, сижу: я на камбузе, как раз мое дежурство, чищу картошку в ведро — беленькая, чистенькая, век не видел такой. Вдруг дверь скрип-скрип — вкатывается Голубичка. Глаза с блюдце: «Это что, что?» «Яблоки», — говорю. Как она прыгнет к ведру, хвать картошину — и ходу. «Яблоко! Яблоко!» — так и понеслась в кают-компанию. Там смех, шум — видно, мать хотела картошку отобрать, а Голубичка не дает, убегает. Слышу, топает ко мне. Дверь настежь, рот полон картошки, прячется за меня: «Яблоко! Яблоко!» Мать вошла, отобрала картошку. Голубичка в рев, а она ни звука, только глянула на меня. И я, не поверите, как, увидел ее глаза — ночь не спал. Потом, как был в отпуске, целый чемодан яблок Голубичке привез — у матери свой сад. Теперь уж они на материке, четыре года прошло, а я все не могу себе той картошки простить. — Парень вздохнул и, словно извиняясь за длинный рассказ, прибавил: — Я это к тому, что каждая былинка имеет здесь совсем другую цену…