Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

— Называется канадский гусь, аристократ, чтоб ему пусто было! — чуть не плача от досады, парень поддал трусливому гусенку сапогом. Раскрылясь и отбежав в сторону, тот глянул на хозяина с укором. Он не понимал, чего от него хотят. Он привык жить дома, в прихожей, есть мелко нарезанный омлет, и слабые крылья не поднимали его ожиревшее тельце.

«Бедняга! — подумала я тогда. — Знал бы ты, как я понимаю тебя». Ведь и нам, людям, долго сидевшим под чьей-то опекой, тщетно кричат потом: «Ну, лети же, лети! Ведь ты хотел летать — ну, лети!» А человек пугливо жмется к земле: крылья не держат его, они ослабели взаперти.

Ездить, наблюдать, думать, обветриваться на рыбацких сейнерах, уходящих в море, самостоятельно оценивать то, что видишь, — это необходимо. Иначе есть риск — на всю жизнь остаться бескрылым.

— Собирайся! — крикнул однажды Харитонов, врываясь в мою комнату и подхватывая надутый, будто рассерженный от беспорядочно натолканных вещей рюкзак. — Самолет через десять минут!

На ходу попрощавшись с геологинями, мы побежали в аэропорт. В рюкзаке что-то твердое, наверное фотоаппарат, настойчиво долбило мне под лопатку.

Недалеко от избушки аэропорта высилась пузатая, самодовольная бочка, еще не успевшая проржаветь. Не сговариваясь, мы свернули к ней. Харитонов с подчеркнуто рассеянным видим ритмично похлопывал ладонью по гулкому железному боку. А я, чуть расставив руки и подавшись вперед, пошла по кругу, не очень часто семеня ногами, так, чтобы по возможности замаскировать наше просительное шаманство: не очень-то хотелось, чтобы кто-нибудь заметил, что здесь, в цивилизованном центре золотой Чукотки, вершится танец отлетающего самолета.

Посадка между тем задерживалась, небо хмурилось.

Посидев часок на рюкзаках в переполненном зале ожидания, мы на всякий случай еще раз сбегали к бочке. А когда вернулись, пассажиры нашего рейса уже шагали наперегонки по снежному полю к самолету.

«Производится посадка на самолет, следующий по маршруту Билибино — Нижние Кресты — Сеймчан — Магадан», — тщательно, будто давая урок иностранного произношения, выговаривала диспетчер.

В Нижних Крестах мы садились в багровые расплывы заката. По Колыме, синей и алой, стремительно шныряла моторная лодка туда-сюда, будто оберегая несуществующую границу. Где-то здесь, поблизости от Крестов, в Колыму впадает Малый Анюй, мы видели его коричневое русло с самолета. Когда я вижу с самолета слияние рек или место их впадения в океан, мне кажется, что я подсмотрела что-то запретное, таинственное, чего человеку не дано заметить там, внизу, на земле.

Малый Анюй впадает в Колыму: узкая извилистая полоса сливается с полосой пошире. Отсюда в глубь неведомого полуострова Чукотка уходили первые исследователи. По Колыме, а потом по Малому Анюю плыли их лодки, тяжело груженные — борт почти вровень с водой — оборудованием, меховой одеждой, галетами и ящиками с мясной тушенкой.

В порту заправлялся красный самолет, мы впились глазами в его крыло, надеясь увидеть знакомый помер «04195». Это были не «цыбинцы», но все равно перелет с Врангеля и десять часов разведки немножко приобщали нас к племени ледовиков. И когда они, вырулив на старт, коротко разбежались и рывком ушли в набухшие закатом облака, мы пожелали им счастливого пути, как пожелали бы его своему другу, отправляющемуся в опасное дальнее путешествие.

В Крестах сел всего одни пассажир — парень лет двадцати трех, с волосами до плеч, узкими курчавыми баками, в ярких японских носках и с золотым перстнем на безымянном пальце. Он прогуливался у трапа с независимым видом фата и сердцееда. Но в глубине зрачков стыла растерянность человека, давно не ухаживавшего за девушками, тяжело и много работавшего, прожившего все эти годы в неуютном мужском общежитии, где отовсюду дует и неделями не вытирают пыль.

В Сеймчане мы успели съесть по стакану густой свежей сметаны. Захмелев от столь калорийной пищи, я протиснулась слова к буфету и захотела купить еще и банку маринованной селедки, и черствую булку с витрины, очевидную ровесницу буфетчицы, и пяток окаменевших от крутого кипятка яиц, и еще граммов триста сметаны, которую не во что было взять. Два месяца на Чукотке напрочь лишали уверенности в завтрашнем обеде.

Зеленый Сеймчан оставил впечатление обеспеченного, по-материковски плодородного и устроенного поселка.

Только сев в магаданский автобус, мы постигли, как обтрепала нас Чукотка. Массивная женщина в светлом макинтоше, потребовавшем не меньше шести метров габардина, испуганно отодвинулась от нас, заняв всю переднюю часть автобуса. Но на следующей остановке, несмотря на наше застенчивое сопротивление, нас снова притиснули к макинтошу. Мы расплющивались о его кофейные складки, чувствуя свое неуклюжее ничтожество и стараясь запихнуть ногой как можно дальше под сиденье запыленные грузные рюкзаки. Макинтош сошел на пятой остановке, наградив нас последним негодующим взглядом. В освободившуюся часть автобуса тут же вобрался хвост очереди, ежившейся под дождем. Это были в основном рабочие, возвращавшиеся со стройки, и мы снова почувствовали себя людьми.

На следующий день мы приняли все меры, чтобы выглядеть как можно приличнее. Магадан очень опрятный город, одевается со столичной требовательностью, и наши обтрепанные рукава и сапоги действительно разрушали привычную респектабельность улиц.

Нельзя сказать, чтобы место, выбранное для Магадана, было на редкость удачным. Даже в самые погожие дни, когда в поселке на «четвертом километре», уставив в небо облупившиеся носы, загорают мальчишки и девчонки, а на «пятьдесят шестом» — и вовсе пекло, над Магаданом зависает серая хмарь, разражающаяся то и дело долгим, безутешным дождем.

Когда взбираешься на гору, Магадан обычно предстает сквозь мокрую, зыбкую вуаль. Ровный четырех-пятиэтажный проспект Ленина, замкнутый с одного конца нашей гостиницей «Магадан», с другой — ажурным колпаком телевышки. Маленький парк с тонкими лиственницами и видным отовсюду колесом обозрения. Группка новых панельных домов в районе Фестивальной улицы, неуместно хрупких и игрушечных здесь, на Севере. За развилкой гор — пятка бухты Нововеселой, лучшего магаданского пляжа. А в другой стороне, в тумане, знаменитая бухта Нагаево.

Харитонов записал на корочке блокнота:

В самом деле, от бухты к бухте постоянно тянул сырой морской ветер, напитанный туманом. Может, из-за этого над Магаданом такое хмурое, бессолнечное небо?

Магаданцы гордятся своим морем. Летом, лишь проглядывало солнце, весь город с транзисторами в детьми устремлялся в Нововеселую — загорать, купаться, играть в волейбол. Мы не хотели тогда загорать, мы рвались на Чукотку. Правда, перед отлетом в Анадырь нас успели-таки свозить к Сахарной головке, на Охотское море. Сахарная головка — высокий, закругленный на вершине обломок скалы, вполне оправдывающий свое название, такие камни зовут еще чертовыми пальцами. Рядом был зажиточный рыбацкий поселок с внушительным сельмагом и капроновыми сетями. Но нас поразило море. Еще издали мы увидели, что голубая черноморская вода — что-то совсем не то. Охотское море лежало перед нами буднично-серое, чуть с зеленцой, тяжело дыша — точь-в-точь усталый рыбак в заскорузлой брезентовой робе. Море работало, это чувствовалось по густому, соленому духу (рыбой, йодистыми ремнями морской капусты, мидиями, гнильцой), исходившему от воды. Чайки лениво выклевывали глаза у выношенных волною рыбин. Лежит себе полуметровая горбуша на песке — никто не подбирает. И рядом бегают непуганые крабы, и навалом перламутровых ракушек. Все это щедрое богатство раскинулось вольно, на виду. Здесь не было и в помине праздничной красоты Черноморье, но море-трудяга очаровало нас, хотя мы слыхали от капитанов, что оно буйно и ужасно порой, как захмелевший биндюжник. Во-о-он за той седловиной его плодородные воды. Жаль, с Магаданской горушки никак не увидишь побережья.