Тамара Илатовская - Семь баллов по Бофорту

Помню, перед отъездом мы сидели в уютной квартирке с низкими креслами и причудливым торшером, уроженцем каких-то дальних заграниц. Молодой художник, хозяин квартиры, тихо играл на гитаре. Красивая сероглазая ленинградка, его жена, рассеянно улыбаясь не то своим мыслям, не то заезжему киношнику, толковавшему о Севере с восторженной жадностью поклонника пыжика и нерпичьих шкур, стряхивала с сигареты пепел в радужную раковину — чей-то опустевший дом. Я смотрела на ее тонкие пальцы, на точеные серьги в маленьких ушах и думала: если раздвинуть тяжелые занавеси на окнах и заглянуть в темноту — увижу сырую невскую набережную с желтыми листьями, прилипшими к парапету. Нет, нет — за окном колючий колымский снег. Люди приносят с собой свой город: северные столицы — лишь мозаики материковских городов. И все же, несмотря на торшер и ленинградские шторы, заслонившие нас от тундры и океана, ясно, что это север, край земли, очень-очень далекий. И от этого грустно, и что-то щемит внутри, и хочется подержаться за ускользающий земной край, пожить здесь лицом в океанский ветер. И досадно, что этому не быть — тянуло, звало к себе привычное. В умной сутолоке городов трудно быть свободным: даже нежные цепи культуры — все же цепи. Уйти от них можно разве что в тайгу или в океан. Но мы не уходим, потому что привыкли к цепям, нам сладостна их привычная тяжесть, мы консервативны, как маленький гусенок, выросший в теплых сенцах.

И я с уважением, исподтишка разглядывала полнеющую сероглазую женщину, красивую умницу, приехавшую в Магадан года три назад. Здесь, в далеком полярном городе, заиграла ее богатая натура каждой гранью — все оказалось нужным и заметным. Предвидя возможность такой судьбы, она нашла в себе силы — в тридцать два года — уехать от блеска Петрова града, от привычного тепла родительской семьи, от друзей. Ее смелость была вознаграждена — чуть запоздалым счастьем, привязанностью новых друзей, потребностью в ее остром уме, растворявшемся в блеске Ленинграда. Полудремля в ласкающем кресле, я думала, что наше счастье зависит только от нас самих — от нашей смелости и упорства. Ждать счастья дома, на диване, скучно и ненадежно. Вот пройти за ним землю из края в край — это уже дает право что-то сказать о судьбе. Непривычная двойственность здешней жизни просачивалась в нутро, и грустно было уезжать. Но такая у нас судьба — осколки чужого счастья, чужих городов торчат в сердце, и нет сил отдаться нему-то целиком.

Возбужденному киношнику пообещали прислать пыжиковый треух и унты, он успокоился. А Харитонов, чтобы сгладить как-то его неловкость, стал читать стихи, посвященные Северу:

По голубым фарфоровым чашкам разлили медового цвета пахучий чай. Семь лет назад мои однокурсницы, распределившиеся в Магадан, тоже повезли с собой хрупкие сервизы. Тогда это показалось нам пижонством, но теперь, сидя за магаданским столом, я вдруг поняла трогательную гордость этого вызова: за окном метель и полярная ночь, а на столе — фарфор. Под свист ледяного ветра с Нововеселой мы пили чай из полупрозрачных, тонко позванивавших чашек. Хозяин снова взял гитару, и художники-оформители из местного издательства тихо запели, собравшись в кружок. Они любили те же песни, что и мы. И от этого родства, связывавшего нас, людей одного поколения, через всю страну — тринадцать часов на ИЛ-18 — тяжело было встать и попрощаться, может быть, навсегда.

Уезжали мы на рассвете. Гулко цокая по только что выметенным плитам тротуара, мы поднялись от гостиницы вверх по проспекту Ленина к стали поджидать автобус. Рюкзаки, отягощенные моржовыми клыками, в последний раз оттягивали плечи. Было по-утреннему морозно, день нарождался прозрачный, не замутненный ни одной тучкой. Только высоко-высоко в темно-синем зените, просвечиваясь насквозь, как месяц в полдень, стояло длинное перистое облако.

В бестолковом Магаданском аэропорту — новое здание еще не действовало и только снисходительно поблескивало огромными модерными стеклами — мы протиснулись к одной из стоек и спросили, где наш самолет. «Опаздывает!» — ответила кудрявая дежурная и тут же убежала по каким-то совершенно неотложным делам. Мы и сами догадывались, что если самолета нет, то он опаздывает, но никаких уточнений так и не последовало. Выстояв порядочную очередь в столовке, мы съели биточки с холодными макаронами, а потом в мрачноватом, похожем на запущенный ангар или старое овощехранилище зале ожидания дожевали грудинку, предусмотрительно заготовленную в магаданском гастрономе.

Нашего ИЛа все не было. Ходили слухи, что он сел не то в Охотске, не то в Якутске и вроде бы сегодня его вовсе не будет. Велись раздумчивые переговоры: возвращаться ли в Магадан или попробовать выбить местечко в тесной аэропортовской гостинице. Мы не участвовали в этих совещаниях, потому что денег на гостиницу все равно уже не было.

Наш ИЛ-18 прилетел незаметно и тихо, когда пассажиры, истомившись, уже не в силах были его ожидать. Он сел в сторонке, будто чувствуя, что провинился, и мы заметили его усатое туловище только тогда, когда от него к аэропорту потянулась ниточка «чернокожих» с сетками, набитыми круглощекими арбузами, яблоками и дынями, светившимися, как портативные солнца. Север возвращался из отпусков. Душный аромат черноморских курортов, осеннее изобилие южных базаров — соблазнительная и недоступная уже нам роскошь волной прокатила сквозь бледные, не скрывающие своей восторженной зависти наши ряды и исчезла в отверстых дверях автобусов в такси.

— Пять лет в отпуске не был, и сейчас вот задержался! — мужчина в новенькой соломенной шляпе и желтых сандалиях, наверное час назад еще красовавшихся на полке магаданского универмага, нетерпеливо переминался у входа на поле. — В Минводы лечу, а солнышка, однако, уж не застану, — ни к кому не обращаясь, нервничал он. И вдруг, подхватив свою синюю авоську, ударился к самолету, придерживал на бегу новенькую шляпу, которая была ему маловата и все норовила соскочить. Тоненькая стюардесса прогнала нетерпеливого дядьку от трапа.

— Хоть бы немножко солнца застать, а тут тянут и тянут кота за хвост, — смущенно посмеиваясь, оправдывался он, покидая поле под надзором строгой стюардессы.

Когда мы взлетали, в самолете еще стоял тонкий аромат ташкентских дынь и переспелого дюшеса.