Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

И вот об этих бессловесных участниках сухопутных экспедиций Азии, ходивших в продолжение многих веков и ходящих до нашего времени, я и хочу написать.

В течение многих лет своей жизни я ходил с вьючным караваном, обследуя различные районы Памира, Алая, Тянь-Шаня, Дарваза и Кухистана. С верблюдами я работал мало, большей частью караван у меня был конский, и с ним я ходил и в длинные, и в короткие маршруты, и по горам, и по пустыням.

Всю свою молодость я провел верхом, другой раз не слезая с седла по шесть-семь месяцев, все теплое время, от зимы до зимы. Поэтому я научился ковать лошадей, лечить лошадиные болезни, ухаживать за лошадьми и работать с ними. Я очень полюбил лошадей и привык к ним и очень жалею, что их мало осталось, что их время уже прошло. С пятидесятых годов в нашу экспедиционную жизнь на Памире прочно вошли машины, и последние годы мы ходили на лошадях только там, где кончалась машинная дорога. Например, в экспедиции 1958 года, искавшей «снежного человека», лошади были нашим главным транспортом.

Вот мне и хочется рассказать о нескольких лошадях.

В 1935 году, когда Памирский тракт был еще не весь открыт, я получил приказ начальника Памирской экспедиции Среднеазиатского университета (САГУ) профессора Павла Александровича Баранова идти на Памир на бричках. Весна была поздняя, машины не шли. Не знаю, сколько было у меня верховых лошадей, но твердо помню, что у меня было шесть пароконных бричек.

Дорога была и трудная, и узкая, во многих местах не расчищенная от снега и обвалов. На перевалах тоже был снег. Машины по такой дороге пройти еще не могли. Но все это было бы ничего, если бы в нашем бричечном караване не было одного крупного вороного жеребца по кличке Цыган.

Была весна, и в эту пору наш Цыган был просто невменяем. Управлять им было совершенно невозможно. Мало того что он сам дурил, он мутил весь караван. Если он шел впереди, а кобылы оставались сзади, он непрерывно оглядывался, дико ржал и норовил завернуть назад. Если его бричка была сзади, он старался догнать запряжки кобыл и идти рядом с ними, что по состоянию дороги было совершенно немыслимо. Если его ставили в середину, он вертелся в своей сбруе, как уж, кидался то вперед, то назад. Усмирить его было невозможно. Причем все свои фокусы он обычно норовил выкинуть именно там, где дорога шла над рекой, или в самом узком месте, или над хорошим стометровым обрывом.

Несколько раз, пытаясь усмирить Цыгана, я выпрягал его, садился на него верхом и гнал галопом вперед, потом назад, километров по пять-шесть, чтобы утомить его. Бесполезно: чуточку отдышавшись, он снова принимался за старое. На стоянках он баламутил и гонял весь наш конский состав и всю ночь бесился, брыкался, кусался, не давая ни минуты покоя ни людям, ни лошадям. Как у него сил на все это хватало, непонятно. Но особенно доставалось шедшему с ним в одной запряжке мерину Майору. Стоило стегнуть Цыгана камчой, как он немедленно вцеплялся зубами в плечо или в шею несчастного Майора. Меня он не трогал, я мог стегать его, брать у него любую ногу, когда ковал, садиться на него, но ни ударить задом, ни укусить меня он не пытался, а вот других норовил кусать и лягать.

До самого конца пути он изводил всех, а затем, придя к нашему стационару, неожиданно и сразу стих, и я до конца сезона работал с ним почти совершенно спокойно. Перед концом работ я отдал Цыгана по приказу начальства в другой отряд. С общей стоянки обоих отрядов я ушел рано утром, причем видел, как привязанный Цыган при выходе нашего отряда проявил страшное беспокойство, вился, крутился, пытался вырвать колышек, к которому был привязан, и громко ржал.

Мы шли целый день, прошли километров тридцать, ночевали, а утром, когда мы уже отошли от ночевки километров за десять, нас нагнал оседланный Цыган. Как выяснилось позже, он очень хотел идти с нами, целый день бесился, не ел, ночью беспокоился, но был крепко привязан и никуда уйти не мог. А вот когда его утром заседлали и новый хозяин сел на него, то он скинул его и исчез. На второй день он догнал нас. Но самое неожиданное случилось еще через несколько дней. Мне нужно было залезть на одну гору и на ней поработать. Я подъехал к горе и поднялся верхом, сколько смог, по склону, потом хлестнул Цыгана камчой, чтобы он шел в лагерь к другим лошадям, а сам полез вверх по скалам. Целый день я работал в скалах и кончил пораньше, так как идти до лагеря нужно было километров шесть. Каково же было мое изумление, когда я застал Цыгана у скал, на том же месте, откуда погнал его в лагерь! Он ждал меня и приветствовал издали ржанием, спокойно сам подошел ко мне и повез меня в лагерь. Удивительная привязанность, редкая и непонятная, если принять во внимание, что я отнюдь не баловал его и никаких подачек он от меня не получал.

Весной 1936 года Памирская экспедиция приобрела лошадей из табуна, купленного в Кашгаре. Наша экспедиция из этого табуна получила штук двадцать. Их отбирали Баранов и Райкова, отобрали и пустили обратно в табун. Я был послан за ними на следующий день и нашел их без труда. У каждой лошади на хвосте была привязана бирка с надписью: «Профессор Баранов», «Профессор Баранов», «Профессор Баранов»…

Лошади были маленькие, мохнатые, большеголовые и вислозадые — настоящие киргизские лошади, немножко диковатые, но удивительно выносливые. Две лошади достались мне — небольшая, рыжая, почти буланая Кульджа и темно-карий Кашгар. С Кульджой я работал несколько лет и должен сказать, что никогда ни до того, ни после у меня такой лошади не было. И никогда ни с одной лошадью у меня не было настолько дружеских отношений.

Сначала Кульджа совершенно не хотела ни слушаться, ни работать, она была недавно из табуна и почти не выезжена. Но я недаром был членом Ленинградского конноспортивного клуба и сидел в седле прочно. Как она ни бесилась, ни крутилась, ни кусалась, ни брыкалась — причем она умела бить не только задними, но и передними ногами, — в течение двух дней сбросить меня ей не удавалось. В это время у нас с ней были очень плохие отношения. Она неоднократно пыталась укусить меня за голову, когда я, садясь в седло, наклонялся, не раз пыталась цапнуть меня и за колено. Единственное, чего она не делала из ассортимента приемов, которыми пользуются норовистые и необъезженные лошади, чтобы избавиться от седока, — не бросалась на спину, стремясь подмять седока под себя. Но вовсе не потому, что у нее не хватало ума и злости для этого, а скорее просто потому, что у нее не хватало сил сделать свечку со мной на спине. Я был большой и тяжелый, а она маленькая.

Но так было недолго. Я стал прикармливать ее сахаром, хлебом с солью, и она начала с охотой есть у меня из рук. Ведь все кашгарские лошади ни овса, ни ячменя не знали и не ели. По прошествии нескольких дней она ко мне привыкла и ночью, бывало, прибегала на свист за сахаром. Днем на привале подходила, становилась за спиной и толкала меня головой — просила хлеба.