Джордж Кеннан - Кочевая жизнь в Сибири

Во всех уголках мира, кроме Сибири, принято отправляться в дальний путь с утра. В Сибири, однако, самое подходящее для этого время – поздний вечер, когда всем вашим друзьям удобно собраться, чтобы проводить вас. Судя по нашему опыту в Якутске, сибирский этот обычай имеет вполне здравый смысл, поскольку количество выпитого в буйной церемонии провожания, не годится человеку ни для какого места, кроме постели, и ни для какого занятия более деятельного, чем сон. Никто не сможет проводить своего друга утром, а потом вернуться к своим делам. У него будет двоиться, если не четвериться в глазах, и вряд ли сможет говорить на родном языке без иностранного акцента. Когда 20 ноября, в десять часов вечера, нам прислали лошадей с почтовой конторы, мы уже один раз поужинали и ещё два или три раза пообедали, то есть перепробовали все напитки, какие только были в доме у нашего хозяина, от водки и вишневого ликера до «Джона Коллинза» и шампанского, спели все известные нам песни, от «Тела Джона Брауна» [124] Американская песня неизвестного автора времён Гражданской войны в Америке. по-английски до «Настоечки травной» [125] Популярная песня на стихи И.И. Альбицкого (1833-1862). «Настоечка двойная, настоечка травная, сквозь уголь пропускная — усладительная!..» по-русски, а Шварц и Молчанский были готовы, кажется, отправить лошадей обратно на станцию, а на следующий день устроить ещё одно провожание. Прайс и я, однако, настаивали на том, что указ царя начальнику станции действителен только на этот день, и что если мы немедленно не возьмём лошадей, то нам придётся заплатить за простой, что колокол комендантского часа уже пробил, что городские ворота закроются ровно в десять тридцать, и что если мы немедленно не тронемся в путь, то нас, вероятно, арестуют за злостное нарушение общественного порядка!

Наконец мы надели свои кухлянки и меховые капюшоны, ещё раз пожали руки провожающим и вышли на улицу. Молчанский потащил Шварца к своим саням, распевая хором русскую застольную песню, оканчивавшуюся словами «Рас-то-чи-тель-но! Вос-хи-ти-тель-но! У-ди-ви-тель-но!» Затем мы выпили прощальную рюмку «на посошок», которую наш хозяин принес нам, когда мы уже заняли свои места, и уже собирались тронуться в путь, когда барон Майдель крикнул мне с самым серьёзным видом: «А вы дубинку для ямщиков и начальников станций не забыли?!»

– Нет, – ответил я, – зачем мне дубинка, если я могу говорить с ними на самом убедительном русском языке, который вы когда-либо слышали!

– А! Не, так нельзя! – воскликнул он. – Нельзя, нельзя так ехать! У вас должна быть дубинка! Подождите минутку! – и он бросился обратно в дом, чтобы принести мне дубинку из своего личного арсенала.

Мой ямщик, между тем, явно не одобрил это по своим личным причинам, так как с криком «Н-н-о-о, ребята!» стеганул кнутом по спинам лошадей, и мы понеслись прочь от дома, как раз в тот момент, когда барон появился на крыльце, потрясая грозной дубиной и крича: «Постой! Нельзя! Вы не можете ехать без дубинки!» Когда мы свернули за угол, наш хозяин всё ещё размахивал бутылкой в одной руке и зажженной свечой в другой, а барон Майдель размахивал руками на ступеньках, крича: «Нельзя!.. постойте!.. дубинка!.. для ямщиков!.. нельзя же так!..», а провожатые на тротуаре смеялась, подбадривали нас и кричали: «До свидания! Удачи! С Богом!»

Мы мчались галопом по заснеженным улицам, мимо юрт, чьи ледяные окна освещались изнутри тёплым светом камельков, мимо столбов освещённого очагами дыма, поднимающегося из широких труб якутских домов, мимо красной оштукатуренной церкви, на зелёных шарообразных куполах которой сверкали в морозном лунном свете золотые звёзды, мимо одинокого кладбища на окраине города, и, наконец, по пологому спуску к заснеженной реке шириной почти в четыре мили и окруженной тёмными лесистыми холмами. Вверх по этой великой реке Лене нам предстояло проехать по льду почти тысячу миль, следуя нескончаемой веренице хвойных веток, воткнутых через короткие промежутки в снег, чтобы путники не сбились с пути во время метелей и чтобы отмечать полыньи, участки тонкого льда и другие опасности. Я заснул вскоре после отъезда из Якутска, но был разбужен через два-три часа на первой же почтовой станции голосом нашего ямщика, кричавшего: «Эй! ребята! Лошадей давай – живо!» Двое из нас должны были сойти с саней, пойти на станцию, показать нашу подорожную начальнику и руководить запряжкой шести свежих лошадей. Вернувшись в свой меховой мешок, я пролежал в нём без сна следующие три часа, прислушиваясь к звону большого колокольчика, висевшего на деревянной дуге над плечами лошади, и наблюдая сквозь заиндевевшие ресницы над тёмными очертаниями высоких лесистых берегов.

Самая большая трудность путешествия по почтовому тракту в Восточной Сибири зимой – это не холод, а нарушение сна. На первых этапах нашего путешествия, когда ночи были ясными, а речной лёд гладким, мы преодолевали расстояния между станциями за два-три часа, а на каждой станции нас будили и заставляли вылезать из тёплых меховых мешков при температуре почти всегда ниже нуля, а иногда и ниже сорока-пятидесяти градусов. Когда мы снова усаживались в свои экипажи и отправлялись в путь, нам было холодно, а как только мы согревались, чтобы заснуть, мы добирались до следующей станции и снова должны были вылезать из саней. Сон короткими урывками, между ознобами от холода каждые два-три часа, под звон колокольчика и криков возницы, днём и ночью, неделями, приводит человека в очень утомлённое и измученное состояние. В конце первых четырёх дней мне казалось, что я непременно должен где-нибудь остановиться, чтобы спокойно выспаться, но человек – это животное, которое ко всему привыкает, и через неделю я так привык к крикам возницы и звону колокольчика, что они больше не беспокоили меня, и я постепенно приобрел привычку спать как кошка – короткими промежутками в любое время дня и ночи. Через несколько дней пути луна стала всходить всё позже и позже, ночи стали такими тёмными, что нашим ямщикам стало трудно различать вешки, отмечавшие дорогу. Наконец, примерно в пятистах милях от Якутска какой-то особенно бесшабашный и самоуверенный возница потерял в темноте дорогу, поехал наугад, вместо того чтобы остановиться и поискать вешки, и где-то около полуночи загнал нас в полынью, примерно в четверти мили от берега, где глубина воды была футов тридцать. Мы с Прайсом крепко спали, нас разбудили треск льда, фырканье перепуганных лошадей и плеск воды. Не помню, как мы выбрались из мешков и добрались до твёрдого льда. Я был настолько сонный, что действовал, должно быть, бессознательно, не отдавая себе отчета в том, что делаю. Из последующего осмотра места происшествия я заключил, что мы, должно быть, спрыгнули с широко расставленных боковых отводов саней, предназначенных для защиты от случайного опрокидывания, которые имели размах десять или двенадцать футов и которые опёрлись на лёд вокруг полыньи, не дав саням полностью погрузиться в воду. В общем, мы все каким-то образом выбрались на твёрдый лед, и первое, что я запомнил, это как я стою на краю проруби, смотрю на плавающих, фыркающих лошадей, очертания голов и шей которых я едва мог различить, и думаю, а не кошмарный ли это сон?! Это продолжалось несколько секунд, после чего из темноты показались другие сани, и их кучер крикнул нашему: «Что случилось?!»