Джордж Кеннан - Кочевая жизнь в Сибири

Мы издали ещё один яростный вопль, когда тёмные очертания барка были уже над нашими головами, и через мгновенье лодка с громким треском ударилась о нос корабля.

Что произошло в следующую минуту, я почти не помню. Смутно припоминаю, что меня с силой швырнуло через борт в белую пену, как я вынырнул и забрался обратно, как отчаянно цеплялся за мокрую черную обшивку, как кто-то крикнул полным отчаянья голосом: «Эй, на борту! Мы тонем! Ради Бога, бросьте конец!» – и это всё…

Затопленный шлюп качался на волнах у борта корабля, то поднимаясь так высоко, что я чуть не ухватился за бортовой леер, то погружаясь ниже линии медной обшивки. Мы обламывали ногти о борт корабля, пытаясь остановить лодку, снова и снова отчаянно кричали о помощи, но наши голоса тонули в реве бури, и ответа не было. Вот мы уже оказались под кормой барка, я в последний раз попытался зацепиться за гладкие мокрые доски… в следующий момент мы были уже за кормой, и я оставил надежду…

Шлюп быстро погружался – я стоял уже по колено в воде, ещё через тридцать секунд мы окажемся не видны с барка, в тёмном бурлящем море с подветренной стороны, и шансов на спасение у нас будет не больше, чем если бы мы тонули посреди океана. Вдруг кто-то в лодке рядом со мной ­– я потом узнал, что это был Боушер, – сорвал с себя сюртук и смело прыгнул в море с наветренной стороны. Он знал, что если нас отнесёт от барка на затопленном шлюпе, то это будет верная смерть, и надеялся, что сможет удержаться вплавь у борта корабля, пока его не подберут. Я сам не подумал об этом раньше, но сразу понял, что это дает нам хоть слабую надежду на спасение, и только собрался последовать его примеру, как на палубе барка появился человек с поднятой рукой, и хриплым голосом крикнул: «Держите конец!»

Это был второй помощник капитана. Он услышал наши крики в своей каюте, когда мы были уже под свесом кормы и тут же бросился на палубу в одной ночной рубашке.

В тусклом свете нактоуза я увидел, как разматывается в полёте брошенный моток веревки, но не заметил, куда она упала, я знал, что времени для нового броска не будет… сердце моё замерло… но тут я услышал радостный крик с носа шлюпа: «В порядке! Конец у меня! Потравите немного, я закреплю!»

Ещё через тридцать секунд мы были в безопасности. Второй помощник разбудил вахтенных, которые, по-видимому, укрылись от шторма в кубрике; шлюп был подтащен под корму барка, ещё один конец был брошен Боушеру, и один за другим мы были подняты на шканцы «Онварда». Когда я поднялся на борт, без пальто и шляпы, дрожащий от холода и возбуждения, капитан изумленно посмотрел на меня, а потом воскликнул: «Мистер Кеннан, это вы?! Что заставило вас отправиться в море в такую ночь?»

– Как вам сказать, капитан, – ответил я, стараясь выдавить из себя улыбку, – когда мы выходили, он не дул так сильно, а потом случилось несчастье – мы сломали мачту!

– Но, – возразил он, – шторм бушует с самого вечера. Мы на двух якорях, и нас всё равно тащило. В конце концов я отметил их буями и сказал помощнику, что, если они не будут держать, мы вытравим якорные цепи и уйдём в море. Вы могли вообще не найти нас здесь, и тогда где бы вы были?!

– Наверное, на дне залива, – ответил я, – последние три часа я ничего другого и не ожидал.

Злополучный шлюп, с которого мы с таким трудом выбрались, так пострадал при столкновении с кораблём, что за ночь море разнесло его в щепки, и когда на следующее утро я вышел на палубу, лишь несколько шпангоутов и деревянных обломков на конце каната за кормой было всё, что от него осталось.

Отъезд в Санкт-Петербург – Путь в Якутск – Тунгусское стойбище – Через Становой хребет – Жестокий холод – Столбы дыма, освещённые очагами – Прибытие в Якутск.

Когда мы добрались до Охотска, где-то в середине сентября, я нашел там письмо от майора Абазы, доставленное специальным курьером из Якутска и предписывавшее мне прибыть в Петербург первой же зимней дорогой. «Онвард» сразу же отплыл в Сан-Франциско, увозя домой в цивилизацию всех наших сотрудников, кроме четырех, а именно: Прайс, Шварц, Молчанский и я. Прайс намеревался сопровождать меня в Санкт-Петербург, а Шварц и Молчанский, которые были русскими, решили ехать с нами до Иркутска, столицы Восточной Сибири.

Снег выпал в достаточном для санного пути количестве около 8 октября, но реки ещё не замёрзли, так что надо было ждать недели две. 21-го числа Шварц и Молчанский отправились с тремя-четырьмя лёгкими собачьими упряжками прокладывать дорогу по глубокому свежевыпавшему снегу в сторону Станового хребта, а 24-го Прайс и я последовали за ними с более тяжёлым грузом и провизией. Провожать нас вышло всё население деревни. Длинноволосый священник в рясе, развевающейся на резком ветру зимнего утра, стоял с непокрытой головой и благословлял нас в путь, женщины, чьи сердца мы порадовали американской пищевой содой и телеграфными «чашками», махали нам яркими носовыми платками из открытых дверей. Одетые в меха люди, окружавшие наши сани, кричали «До свидания! Дай вам Бог счастливого пути!», воздух дрожал от неумолчного воя сотни собак, нетерпеливо натягивавших свои широкие ошейники.

– Эй! Максим! – крикнул исправник нашему вожатому каюру. – Все готовы?

– Все готовы. – последовал ответ.

– Ну, ступайте, с Богом! – и под хор добрых пожеланий и прощаний каюры выдернули остолы, удерживавшие наши сани. Вой тотчас же прекратился, собаки нетерпеливо потянули постромки, и одетые в меха люди, зелёные церковные купола и серые, некрашеные бревенчатые дома самой грустной во всей Сибири деревни навсегда исчезли позади нас в облаках рыхлого снега.

Так называемая «почтовая дорога» от Камчатки до Санкт-Петербурга, которая огибает Охотское море более чем на тысячу миль, проходит через Охотск, а затем, отвернув от берега, поднимается по одной из небольших рек на Становой хребет, пересекает его на высоте четырёх-пяти тысяч футов и, наконец, спускается в обширную долину реки Лены. Не следует, однако, полагать, что эта почтовая дорога похожа на всё, что мы знаем под этим понятием. Слово «дорога» в Северо-Восточной Сибири ­– это всего лишь словесный символ, обозначающий некую абстракцию. Обозначаемая им вещь не имеет более реального, осязаемого существования, чем, например, меридиан долготы. Это просто линейная протяженность в определенном направлении. Местность за Охотском на расстоянии шестисот миль представляет собой сплошные горы и хвойные леса, редко населённые кочевыми тунгусами, да кое-где выносливыми якутами – охотниками на пушного зверя. Через эту глушь нет даже троп, а так называемая «дорога» – всего лишь определённый маршрут, по которому ездит казённый почтальон, возящий ежегодную почту на Камчатку и обратно. Путешественник, отправляющийся с Охотского моря с намерением пересечь Азию через Якутск и Иркутск, не должен надеяться на дороги – по крайней мере, в течение первых полутора тысяч миль. Горные перевалы, большие реки и почтовые станции определят его общий курс, но остальная местность, через которую он должен проехать, никогда не была тронута топором и лопатой цивилизации. До сих пор это дикая, первобытная страна снежных гор, пустынных тундр и хвойных лесов, через которые проходят единственные пути сообщения – великие северные реки и их притоки.