Сергей Безбородов - На краю света

Савранский бежит впереди, прокладывая след, а мы трое скачем позади нарты. Рюкзак прыгает у меня на спине и рвет меня за плечи, ноги вязнут в глубоком рыхлом снегу, я задыхаюсь под капюшоном и на бегу откидываю его.

И вдруг с полного хода нарта останавливается: правая лыжа провалилась и глубоко утонула в снегу. Мы наваливаемся сзади на нарту и толкаем ее вперед, не переставая истошными голосами кричать:

— Та-та! Та-та!

Поскрипывая и переваливаясь, как утка, тяжелый воз выбирается из колдобины, собаки дружно подхватывают его, и уже снова мы бежим по глубокому снегу, обливаясь потом и задыхаясь.

И снова через минуту нарта останавливается, точно уткнувшись в стену. Но на этот раз дело гораздо серьезнее: на этот раз левый полоз застрял между льдинами, сверху припорошенными снегом. И пока мы на руках вытаскиваем нарту, собаки уже улеглись в снег, перепутав всю сбрую.

А ветер так и хлещет, так и сечет лицо. Мы начинаем зябнуть, на глазах замерзают слезы, коченеют руки — мы уже давно сбросили неуклюжие меховые рукавицы и развязываем ремни собачьей сбруи голыми пальцами.

Наконец все в порядке, можно трогаться дальше. Но тут оказывается, что мы взяли слишком вправо и уже потеряли из виду берег. Мы поворачиваем влево и через несколько минут выезжаем к какому-то косогору.

Ничего не поймешь в мутном, беснующемся снежном вихре.

— Это берег! — кричит Савранский. — Надо держать правее!

— Ну так и держи правее! — тоже криком отвечает Наумыч. — Только недалеко отъезжай, чтобы берег видно было!

А собаки опять уже лежат, и только один Алх еще топчется, крутится на месте, выбирая, как бы ему поудобнее улечься, чтобы спрятать морду от ветра.

И опять начинаются крики, проклятья, снова мы сбрасываем рукавицы, возимся с обледенелыми ремнями, с замерзшими пряжками, которые прилипают к мокрым пальцам и жгут их как огнем.

И не успеваем мы проехать каких-нибудь двухсот метров, как берег снова пропадает в тумане, в пурге, и нам начинают мерещиться какие-то утесы и скалы, может быть те самые скалы, которые мы ищем! И мы снова поворачиваем налево и снова утыкаемся в какой-то ледник.

От снега мы уже совершенно белые, точно сделанные из ваты елочные деды. И собаки тоже поседели и побелели, и уже не разберешь, какая из них Чакрик, а какая — Алх.

Так проходит два с лишним часа.

Наконец, когда нарта снова застревает среди льдин, Наумыч решительно командует:

— Стоп машина! Разбивать палатку!

А мы только этого и ждали. Сломя голову, мы бросаемся к возу, начинаем поспешно развязывать веревки, в одну минуту разгружаем нарту, укрепляем в снегу высокие шесты-стойки и набрасываем на них палатку. Ветер рвет ее из рук, надувает как парус, стреляет и хлопает краями полотнищ.

— Становитесь на углы! — орет Редкозубов.

Мы трое коленями прижимаем к снегу три конца палатки, а Редкозубов, махая топором, заколачивает колышек, укрепляет, привязывает четвертый конец. Потом он перебегает к Наумычу, потом ко мне, потом к Савранскому.

Теперь все четыре конца палатки пришиты к земле. Остается только заколотить в снег маленькие колышки и притянуть к ним боковые полотнища палатки так, чтобы они стали тугими, как барабан.

Пока мы возились с палаткой, весь наш скарб — и малицы, и спальные мешки, и шкуры — совершенно занесло снегом.

Мы встряхиваем их, выколачиваем, обметаем рукавицами, поспешно тискаем в палатку, а потом, кое-как обмахнувшись, лезем туда же и сами.

— Прямо скачки с препятствиями, — бормочет Редкозубов, расстилая свой спальный мешок. — Вот у нас такая же история в проливе Аллена Юнга была, тоже шторм прихватил.

Теперь мы возимся в палатке сразу все четверо. Мы пыхтим, толкаемся, наваливаемся друг на друга.

— Люблю грозу в начале мая, — усмехаясь декламирует Савранский, ехидно посматривая на Наумыча, — когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом..

— Ладно, ладно, — бубнит Наумыч, сваливая мне на голову свою малицу, — птички-то все-таки прилетели! А это просто так, случайное явление. Как это там у вас, у метеорологов, называется?

— Это называется — «возможны проходящие осадки», — говорю я и перекладываю Наумычеву малицу на Редкозубова.

Редкозубов отпихивает малицу ногой.

— Нет уж, к чорту! — кричит он. — Я со своей-то не знаю, что делать, а тут еще — проходящие осадки!

Наконец мы водворяем кое-какой порядок. Уже гудит примус, и от железной печки так и пышит жаром. Есть нам не хочется, и мы принимаемся за просушку аммуниции.

Сняв норвежские рубахи и облачившись в неуклюжие косматые малицы, мы, как пещерные дикари, сидим вокруг огня и держим в протянутых руках свою одежду, прислушиваясь к свисту и вою метели.

Сушить нам нужно много — и рубахи, и валенки, и шарфы, и портянки. Прелый теплый пар заволакивает всю палатку, так что свечка едва мерцает.

Когда все более или менее высушено, Савранский принимается за стряпню.

Обедаем мы роскошно: суп из консервированного мяса с рисом и на сладкое — какао. Потом, покормив собак, все укладываются спать.

Уже лежа в спальном мешке, Наумыч чиркает спичку и глядит на часы:

— Шесть часов, — говорит он. — Последний раз в шесть часов вечера я ложился спать, кажется, в тысяча девятьсот шестнадцатом году. Но тогда у меня и профессия-то совсем другая была.

— Какая же профессия? — сонным голосом отзывается из мрака Савранский.

— Профессия? Мирской подпасок. В шесть ложишься, а в три уже надо стадо выгонять. А сейчас вроде и зазорно — все-таки доктор хирургии, начальник островов. Ну, да не беда, как вы думаете?

— Не беда, — говорю я. — Мы вас выбираем почетным каюром. Это тоже вроде подпаска..

На другой день лагерь поднялся в пять часов утра. Ветер уже стих, на чистом небе мерцали крупные ясные звезды, такая тишина царила вокруг, что начинало звенеть в ушах.

Мы дождались рассвета, хорошенечко покормили собак и двинулись в путь.

День обещал быть спокойным и ясным, и нам очень хотелось пройти до темноты как можно дальше на восток. Отдохнувшие за вчерашний день собаки бодро и старательно тащили нарту.

Мы шли вдоль невысокого берега, обрывающегося в море то отвесной стеной ледника, то базальтовой осыпью. А справа, до самого горизонта, лежало неровное, торосистое замерзшее море.

Внимательно и пристально осматривали мы каждую излучину берега, каждую глыбу базальта, торчавшую из снега и льда, а иногда там, где берег совсем полого спускался к морю, мы даже останавливали упряжку, выходили на берег и в бинокли разглядывали ледники. Ни гурия ни самолета нигде не было видно.

Так шли мы час, два, три, пять часов.

Вдруг за излучиной берега вдалеке показалась высокая черная скала. Она торчала из ледника, как чортов палец.