Сергей Безбородов - На краю света

Савранский, который попрежнему шел далеко впереди упряжки, обернулся к нам и что-то прокричал, указывая рукой на скалу. Наумыч знаками ответил, что надо поворачивать. Точно почуяв отдых, собаки приналегли на хомутики, и мы бегом, едва поспевая за нартой, помчались к далекой скале. Вот она все ближе и ближе. Уже можно разглядеть отдельные камни, нагроможденные у подножья скалы. Но гурия что-то не видать.

— Конные, слезай! — кричит Наумыч, размахивая рукавицей над головой, словно командир конной батареи, командующий шашкой. — Привал!

Упряжка лихо подлетела к берегу.

Бросив собак и нарту, мы побежали к скале и, обгоняя друг друга, принялись карабкаться, взбираться по отвалившимся камням наверх. Подъем был не крутой, и мы быстро добрались до вершины.

Гурия здесь не было. До самого горизонта лежал перед нами ровный белесоватый снег, покрывающий ледники. Ни одной черной точки, ни одного пятнышка не было на этом снегу.

— Значит, не та скала, — разочарованно сказал Наумыч. — Выходит дело — надо дальше топать..

Мы медленно спустились вниз, подошли к своей нарте. Собаки уже сладко похрапывали, вздрагивая и перебирая во сне лапами.

— Ну, что же, надо малость перекусить, — сказал Наумыч. — Я чего-то проголодался, как антипкин щенок.

Мы облачились в малицы, вытащили из рюкзаков консервы, шоколад, пачки печенья и расположились у нарты прямо на снегу, словно на зеленой лужайке во время пикника.

Редкозубов взрезал ножом консервные банки, Наумыч наломал шоколада, Савранский распечатал пачки печенья, а я принялся бережно, чтобы не пролить ни одной капельки, обносить всех питьем. Остатки утреннего чая опять были слиты в термосы, и теперь я наливал каждому в крышечки от термоса бурую тепловатую жидкость. Тут же, на снегу, стояла алюминиевая бутылочка с клюквенным экстрактом. Каждый капал из нее в крышечку с питьем несколько капель по вкусу, добавлял туда же снегу, чтобы набралась полная крышечка воды, и медленно, с наслаждением выпивал.

Наумыч, лежа на боку и с аппетитом уплетая промерзлые консервы, опять вытащил карту.

— Хорошо бы нам сегодня вот до этого места дойти, — говорил Наумыч, разглядывая карту. — Здесь какая-то бухточка, и что-то вроде скалы изображено. Здесь бы и заночевали.

Вдруг Редкозубов, который молча сидел, прислонившись спиной к нарте, и деловито огромным ножом выгребал из консервной банки остатки мяса, бросил свою банку и дико закричал, показывая куда-то на небо тускло блеснувшим ножом:

— Смотрите! Смотрите!

Невысоко над горизонтом сизые облака раздались узкой длинной щелью. На темном предвечернем небе она сияла белым, как раскаленная сталь, светом. И вот из-за края щели по сгрудившимся облакам, по всему небу ударил прямой и плоский луч. Он осветил и небо и землю каким-то жарким светом. Мне даже на миг показалось, что все вокруг ожило и как-то сдвинулось с места.

А уже в щель между облаками медленно и величественно выползало желто-красное, усталое, огромное солнце!

Солнце!

Мы увидели его впервые после четырехмесячной разлуки! Мы снова увидели солнце! Оно нашло нас в промерзлой, дикой пустыне, у подножия изглоданной ветрами черной базальтовой скалы!

Молча, как зачарованные, мы не отрываясь смотрели на солнце. Казалось, оно согревает нас своим закатным, медно-красным светом. И скалы, и снег, и торчком стоящие глыбы льда, и далекие айсберги, и округлые края облаков, — все налилось этим светом, все стало розово-красное, живое, теплое.

И вдруг свет погас. Снова сошлись края облаков, и там, где только что слепящим огнем горело багровое солнце, были только сизые тяжелые облака, крутыми валами сбившиеся у горизонта.

Все посерело, померкло, потухло. Снова стало холодно, пусто и одиноко.

Наумыч поднялся на ноги, отшвырнул валенком пустую консервную банку.

— Ad perpehiam rei memoriam 2 2 В вечную память события (латинск.) , — торжественно сказал он, — назовем, товарищи, эту скалу Солнечной.

Мы тоже встали.

— Ладно, пусть будет Солнечная, — сказал Савранский. — На обратном пути я положу ее на карту…

Снова мы тронулись в путь. Берег становился все круче, все выше; над черными пятнами обнаженного базальта высокой шапкой возносился белый купол ледника.

К четырем часам вечера, когда уже почти совсем стемнело, мы вышли к бухточке. Вдалеке, на берегу чернела высоченная отвесная скала. Но было уже так темно, что вершину ее нельзя было разглядеть.

По крутому склону берега, заваленному огромными глыбами камня, отвалившегося от скалы, мы поднялись к самому ее подножию. Здесь было тихо. Снег слежался и был такой плотный и твердый, что с большим трудом мы вырубили топором и лопатой ровную площадку для палатки.

Маленькой и жалкой показалась мне она рядом с наваленными, навороченными, нагроможденными глыбами базальта. Все небо позади палатки закрывала черная угрюмая скала.

Вскоре уже гудел в палатке примус, слабо мерцало сквозь брезент пламя свечи, доносился звон мисок, ложек, банок. Савранский уже возился с ужином, а мы, засучив рукава свитеров и широко расставив ноги, умывались снегом, повизгивая от холода и предвкушая удовольствие от горячего супа, от чая с лимоном и отдыха в теплом мешке.

Наутро мы проснулись под завывание ветра.

Нет, нам положительно не везет! Из палатки даже носа нельзя высунуть — так крутит и несет снег. Ничего не поймешь, ничего не разберешь в мутном вихре!

Хмурые и злые, мы молча сидим около печки. Савранский, почерневший от примусной копоти, варит рисовую кашу. В маленькое зеркальце Наумыч задумчиво по частям разглядывает свою физиономию — сначала левую щеку, потом правую, потом подбородок и лоб. Он вытягивает губы, страшно таращит глаза, поднимает брови. Потом, вздохнув, прячет зеркальце в карман и протяжно зевает.

— Дураки, что книжку никакую не взяли, — мрачно говорит Редкозубов. — Ведь думал же взять книжку, и забыл. Сейчас бы хоть почитали вслух, а то вот теперь сиди, как в яме. С ума сойдешь.

— А ты рассказал бы чего-нибудь, все повеселее бы стало, — говорит Савранский, помешивая кашу. Но Редкозубов угрюмо молчит, потом принимается за свою трубку — развинчивает ее, прочищает, продувает.

Кашу мы едим медленно, чтобы хоть как-нибудь убить время. После каши кипятим чай и до одури напиваемся — по четыре, по пяти кружек.

К полудню ветер немного стихает. Редкозубов, который по-прежнему ютится около самой двери палатки, высовывает голову наружу и радостно говорит:

— Потишало. Можно итти. Честное слово, можно!

Все четверо мы поспешно вылезаем из палатки.

— Ничего себе потишало, — ворчит Савранский. — Тут не то что гурий, шестиэтажный дом не разглядишь.