Сергей Безбородов - На краю света

Мы присели на корточки и потрогали заструг, потом опять поднялись, посмотрели друг на друга.

И вдруг я вспомнил, как Берд в книжке об экспедиции к южному полюсу рассказывает про такие же чудесные обманы зрения.

Уже позднее я снова перечитал книгу Берда. Он описывает там несколько случаев, которые приключились с ним на ледниковом щите Барьера Росса.

Так, например, однажды Бротен принял за гору Ронникен, до которой было не меньше трех километров, маленький сугробик снега в пяти шагах от него.

«Едва я вышел из палатки, — пишет Берд в своем дневнике, — как снова был поражен тем оптическим обманом, который создают условия видимости в Антарктике. Как я ни старался вглядеться, как ни напрягал зрение, я никак не мог определить ни расстояния до отдельных предметов ни их очертаний. Очень часто нам казалось, что в отдалении мы видим высокую снежную гору, а на самом деле «гора» превращалась в небольшой сугроб, находившийся в каких-нибудь 20 метрах от нас.»

Но адмирал Берд ошибается. Эти оптические обманы объясняются не какими-то «исключительными условиями видимости в Антарктике», а необыкновенной бесцветностью снега и полным отсутствием теней, отсутствием красок и контрастов. А бывает это и в Арктике, и в Антарктике, и на любом леднике в пасмурный день при ровном рассеянном свете.

Вот этот-то рассеянный свет и сыграл с нами 28 февраля такую злую шутку.

Убедившись, что это действительно крохотный заструг, а не какой-то огромный вал, мы двинулись дальше.

Но самолет, который мы только что отчетливо и ясно видели, все-таки бесследно пропал.

Это можно было объяснить только одним: впереди был туман. Он закрыл самолет — единственный темный предмет в этой мутно-серой, бесцветной мгле. Но увидеть туман мы, конечно, не могли, как не могли бы разглядеть в абсолютном мраке черную стену.

И мы продолжали итти дальше в том направлении, где несколько минут назад видели самолет.

И вдруг как-то сразу стало вокруг подозрительно тускло. Я с беспокойством осмотрелся по сторонам. Мы шли в зелено-розовом густом молоке. Откуда взялся этот странный зелено-розовый свет? Может быть, мы уже начинаем слепнуть от снега?

Нигде ни одной темной точки, ни одной тени, ни одной линии, на которой глаз мог бы остановиться. Я посмотрел вверх, посмотрел под ноги, огляделся по сторонам. Повсюду — только мутное зелено-розовое молоко.

Мне приходилось попадать и раньше в густой туман, когда в пяти шагах не разглядишь человека. Но даже в таком тумане есть оттенки, есть движение, есть какой-то объем, и стоит только посмотреть себе под ноги, чтобы сразу увидеть землю.

А здесь не было ничего — ни неба, ни воздуха, ни земли. Может, мы поднимаемся, может, опускаемся, может, стоим на краю обрыва.

Мне стало страшно.

Внезапно откуда-то сзади подул ветер.

— Пройдем еще немного? — неуверенно спросил Редкозубов.

— Пройдем, пожалуй, — нерешительно сказал я.

А ветер все крепчал, он уже нес стеной мелкий сыпучий снег. Еще непроглядней, еще мутнее стало вокруг.

Нет, итти было бессмысленно, и мы повернули назад. Сначала наши следы были отчетливо видны, но вскоре мы начали терять их. Каждый раз, как мы сбивались со следа, он оказывался далеко вправо. Значит, мы все время забирали влево, наверное потому, что туда шел скат и было легче итти. Но слева, мы это знали, был отвесный обрыв ледника и глубокие ледяные ущелья, которые мы час назад обходили.

Если бы мы подошли к обрыву, мы, конечно, не заметили бы его и свалились вниз.

Так мы шли около часа, молча, не произнося ни одного слова. Изредка я посматривал на Редкозубова. Лицо у него стало совсем красное, на глазах замерзли слезы. Наконец впереди показалось какое-то темное пятно.

— Скала! — закричал я.

Мы остановились и перевели дух. Пройдя еще метров двести, мы уже отчетливо увидели черные камни и линию обрыва ледника.

Когда мы залезли в палатку, Савранский спал, свернувшись клубочком, а Наумыч, разложив на коленях записную книжку, играл сам с собой в «извозчика».

— Ну, как дела? — весело спросил он и, взглянув на нас, добавил — Какие-то вы дикенькие, точно с цепи сорвались.

— Мы нашли самолет! — выпалил я.

Наумыч даже выронил свою книжку.

— Нашли? — закричал он. — Где нашли? Мотор цел?

— Да мы около самого-то самолета не были, — сказал Редкозубое, тяжело усаживаясь и вытирая лицо.

— Какой-нибудь километр не дошли, — добавил я. — Но все разглядели. Как Шорохов говорил, так и лежит, лыжами кверху.

— Стойте, стойте, — проговорил Наумыч и принялся трясти Савранского. — Приехали! Гражданин, приехали, пора вставать!

Савранский, кряхтя и охая, сел, мутными, ничего не понимающими глазами посмотрел на нас и зажевал губами.

— Самолет нашли! — закричал Наумыч ему в ухо, точно Савранский был глухой.

— Как нашли? — с испугом, хрипло спросил Савранский, отшатнувшись от Наумыча. — Где нашли? Кто?

Он опять с удивлением посмотрел на нас, облизал губы и сказал:

— Ничего не пойму. Верно нашли?

— Нашли, — улыбаясь ответил я.

Наумыч поспешно достал жестяную коробку с папиросами, уселся поудобнее, закурил, жадно затянулся дымом.

— Ну, докладывайте, где и как.

Выслушав наш рассказ, он недоверчиво покрутил головой, скривился и медленно проговорил:

— М-д-а-а. История. А может, это тоже какой-нибудь заструг был?

— Какой же заструг? — обиженно сказал Редкозубов. — Какой же заструг может быть с лыжами? Мы и лыжи видали и плоскости. Оба глядели и в бинокль и так, простым глазом потом уж видно было. Никакой это не заструг.

Наумыч повернулся к Савранскому.

— Как ты на это дело смотришь?

Савранский хмыкнул, пожевал губами.

— Свежо предание, а верится с трудом, — сказал он, покачивая головой. — Посмотрим, посмотрим. Если он и верно здесь, так никуда от нас не денется.

— Вы, что же — не верите нам? — спросил я. — Не верите?

Наумыч пожал плечами.

— Что значит — не верите? Я вот чему только верю, — он выпростал руки из собачьих рукавиц и помахал ими в воздухе. — Глаз — несовершенное орудие. Принесли бы какой-нибудь винтик, — ну, тогда другое дело. А то сами же рассказываете, что заструг за крепостную стену приняли. Как же вам верить?

— Значит, врем, да?

— Зачем же врете? Ты Гоголя читал? Помнишь, какие там чертовины семинаристу Хоме Бруту представлялись?

— Хорошо, — сказал я, — пусть только немного разведрится, мы вам покажем семинариста с лыжами.

Но в этот день так и не разведрилось. Ветер немного стих, но навалился густой туман, а потом снова поднялся ветер, и ночью палатку так мотало, что несколько раз я просыпался и со страхом думал, что вот-вот наша палатка сорвется и улетит, и мы окажемся под открытым небом.