Сергей Безбородов - На краю света

Теперь уже втроем, проклиная собак и щедро раздавая пинки и тумаки, мы принялись голыми руками разбирать упряжь. Руки сразу коченели на морозе, то и дело приходилось совать их подмышки, чтобы отогреть, а собаки тем временем опять начинали возню, и снова все путали.

Наконец все собаки расставлены парами по местам. Впереди становится Чакр. Он — вожак. Он — предводитель.

Чакр сосредоточен и важен. Он поводит плечами, чтобы а́лык лег поудобнее, строго оглядывает всю упряжку и, подняв маленькую умную морду, белыми глазами выжидающе смотрит на Борю.

— Теперь так, — говорит Боря Линев, назидательно помахивая пальцем перед носом Желтобрюха. — Если надо, чтобы собаки вперед бежали, — будем кричать: Та-та! Если понадобится остановить — будем кричать: Кэ! Они уж так приучены.

Желтобрюх с уважением посматривает на смирно лежащих собак и кивает головой:

— Понятно. Кэ!

— Как тронемся, вались на нарту и лежи смирно, а если они будут путать упряжку, уж придется с нарт прыгать и распутывать на ходу.

— Ладно уж, распутаю, — говорит Желтобрюх. — Только поедем поскорей, а то как бы Арсентьич меня не хватился.

Боря Линев еще раз осматривает всю упряжку.

— Приготовьсь! — кричит он, и сразу все собаки вскакивают с мест, натягивают постромки, налегают на алыки и застывают, подавшись всем корпусом вперед. Только Алх подскуливает от нетерпения, топчется, оглядывается, роет снег.

— Та-та!

Собаки дружно подхватывают легкую нарту. Низко опустив голову и помахивая колбаской обрубленного хвоста, Чакр весело бежит впереди. Он быстро-быстро перебирает коротенькими лапками, точно шьет на швейной машине.

Налегая грудью на алык и загнув голову на бок, крупной рысью идет Урал. Напрыгом скачет Хулиган.

Оба Бориса врастяжку лежат на нарте, покрикивая:

— Та-та! Та-та!

Собаки и нарта, похожие издали на пеструю сороконожку, быстро удаляются, оставляя на гладком снегу узкий блестящий след полозьев. Я вижу, как Желтобрюх на ходу соскакивает с нарты и, размахивая руками, мчится рядом с собаками. Он поправляет упряжь, падает, вскакивает и огромными прыжками догоняет нарту.

Нарта делает по бухте большой круг и мчится обратно. Все ближе и ближе слышен отрывистый собачий лай, скрип и свист полозьев, бодрые крики погонщиков.

— К-э-э! — пронзительно кричит Боря Линев, и Чакр с ходу останавливается. Задние собаки с разбегу налетают на передних.

Стоп. Приехали. От Желтобрюха валит пар. Он расстегнулся, сбросил шарф, вытирает пот рукавом.

— Ты долго мне будешь путать! — кричит он на Хулигана, который с виноватой мордой стоит, глядя куда-то в сторону. — Ты долго будешь путать, собачье мясо? А?

Боря Линев слезает с нарты, достает из кармана длинную веревку.

— Вот мы его сейчас приструним, будет тогда знать, — строго говорит Боря. Он привязывает веревку одним концом за ошейник Хулигана, а другой конец сует Желтобрюху в руки. — Как тронемся, беги рядом и тащи его за веревку, чтобы он, подлец, не перескакивал через потяг. Понял?

Упряжку опять ставят головой к бухте, Желтобрюх берется за веревку.

— Приготовьсь! Та-та!

Снова мчится по крепкому снегу легкая нарта, а сбоку, как пристяжная, прыжками скачет долговязый Желтобрюх.

Так все утро они и разъезжают по бухте — то к берегу, то от берега.

А на юге, за далеким мысом Дунди разгорается все ярче и ярче, все выше и выше взбирается на холодное высокое небо розовая веселая заря.

Светает.

За четырехмесячную полярную ночь и комнаты наши и кают-компания успели здорово нам опостылеть. Теперь, когда начало светать, мы уже не сидели целыми днями по домам. Любимым местом наших сборищ стало теперь крыльцо бани.

Баня стояла высоко на берегу, крыльцо ее было обращено в бухту, и отсюда открывался просторный, спокойный вид.

Только выберется свободная минута — сразу надеваешь малицу, шапку и выходишь на улицу. А на крыльце бани уже чернеют знакомые фигуры.

Вон Ромашников в зырянской шапке с длинными ушами. В этой шапке, которая торчит на нем, как скуфейка, в широком длинном пальто, подпоясанном почти подмышками, он похож на беглого монаха.

Вон Вася Гуткин в рыжем дубленом полушубке, в валенках, в пыжиковой шапке. И полушубок, и шапка, и валенки всегда сидят на Васе как-то особенно ладно, все на нем по росту, все по-хозяйски починено, пригнано, все в порядке.

Леня Соболев сидит на ступеньке со своей неразлучной трубкой, а перед крыльцом вертится Гриша Быстров. Он то поднимет с земли какую-нибудь щепочку, повертит ее в руке и бросит, то примется ногой долбить сугроб, то вдруг вытащит из кармана свисток и ни с того ни с сего свистнет.

Крыльцо бани называлось у нас «Пикквикский клуб».

Было приятно в морозных синих сумерках собираться на этом крыльце, тихо разговаривать, хором петь печальные песни Большой Земли, мечтать о нашем возвращении на эту землю, смотреть, как медленно и неохотно тухнет за далеким черным мысом Дунди лимонная заря, как появляются звезды, сначала едва приметные, а потом яркие, сверкающие, белые.

У наших ног мирно спят собаки, глухо стучит мотор радиорубки и вокруг — такая тишина и покой, что не хочется уходить с крыльца в свою тесную, прокуренную, надоевшую комнату.

Вот так, после целого дня работы, мы и сидели однажды на нашем крыльце, прижавшись друг к другу, закутанные в шубы, в шарфы, сидели и тихо пели:

В ясном, морозном воздухе далеко разносилась наша стройная песня. Боря Линев, запрокинув голову и глядя в студеное небо, тонким, дрожащим голосом печально запевал:

И Вася Гуткин сейчас же подхватывал чистым и звонким альтом:

Голоса их то сплетались, то расходились, спокойно и неторопливо выводя протяжный и грустный мотив.

А дружный хор тихо и неторопливо подхватывал:

И вдруг вдали у старого дома хлопнула дверь, и чей-то голос в сгустившихся сумерках издалека прокричал:

— Эй, запевалы, Желтобрюха там нет? Начальник требует.

Желтобрюх был здесь. Петь вместе со всеми ему было строго-настрого запрещено: слуха и голоса у него не было решительно никакого, и он только путал всех своим пронзительным фальцетом. Но, как все люди, не умеющие петь, он очень любил пение и постоянно робко и тихонько подтягивал вместе с хором. Если он забывался и голос его вдруг начинал выпирать из хора, кто-нибудь наступал ему на ногу, или грозил кулаком, и Желтобрюх сразу смолкал.

— Ты что же — оглох? Я кому говорю? — закричал Шорохов, подходя к Желтобрюху. — Видали вы — стоит, как ни в чем не бывало! Хорош! А ну, живо к начальнику!