Сергей Безбородов - На краю света

Вот какие истории с резиной бывают.

С конца января полярная ночь пошла на убыль. Погода была ненастная, низкие плотные облака все время заволакивали небо, но даже и в это ненастье было видно, что днем уже не так темно, как ночью, что в полдень сквозь тучи пробивается какой-то мглистый серый рассвет.

И вот однажды небо расчистилось, ветер стих и, выйдя на крыльцо нашего дома, я остановился, пораженный необыкновенным светом, который озарял и бухту, и плато, и наши дома. За мысом Дунди длинной широкой лентой протянулась по горизонту розовая заря.

Первый раз после стольких месяцев, которые мы прожили как слепые, в непроглядной темени, я вдруг увидел и ровное, беспредельное поле бухты, и дальние мысы и острова, и черную громаду Рубини-Рок, и наши дома, совсем заваленные снегом. Прямыми столбами поднимался из труб густой белый дым, от домов в разные стороны расходились протоптанные в снегу дорожки, виднелись узкие следы нарт. Даже тонкие ниточки проводов были уже отчетливо видны на зеленовато-желтом бледном небе.

Вот лениво бредет собака. Остановилась, потопталась на месте и улеглась, свернувшись клубочком. На высокое крыльцо радиорубки вышел Костя Иваненко, выбросил из ящика какой-то мусор, постоял, посмотрел на небо, зевнул и ушел, хлопнув дверью.

И все это я вижу. Вижу! Уже светло, совсем светло. Значит, скоро взойдет солнышко, скоро конец полярной ночи!

Этот день, когда после бесконечного ненастья, штормов и метелей мы вдруг увидели ясное, чистое небо и на ясном и чистом небе веселую розовую зарю, этот день был каким-то переломным днем на зимовке.

Все как-то сразу подбодрились, ожили, повеселели, вдруг заговорили о лете, о санных походах, о птицах, о лодках.

Сейчас же с восходом солнца большая геолого-геодезическая экспедиция должна была выйти с зимовки и отправиться на собаках проливами и каналами до острова Альджер, составляя по пути карту архипелага и изучая его геологическое строение.

А Шорохов и Редкозубов должны были на самолете обслуживать экспедицию, подвозить ей продовольствие и топливо, производить ледовые разведки пути.

Красный уголок был превращен в штаб экспедиции. Из склада сюда перетащили собачью сбрую, спальные мешки, малицы, геологические молотки, меховые рубахи.

Теперь уже никто не бездельничал на зимовке.

Наступила рабочая пора и для тех, кому в полярную ночь нечего было делать.

Каждый день профессор Горбовский расставлял теперь на льду бухты теодолит и полосатые рейки, пользуясь светлыми часами, проверял свои геодезические приборы и инструменты; целые дни возился теперь на плоской крыше своего актинометрического павильона молчаливый Лызлов, наш «заведующий солнцем», приготовляясь во всеоружии встретить его приход; в мастерской с утра до вечера стоял гром и звон, — это Костя Иваненко гремел жестью и железом, клепал, паял походную кухню по специальным чертежам Савранского.

Шорохов и Редкозубов принялись за сборку самолета. Самолетов у нас было два: один зимний — на лыжах, другой летний — на поплавках. Летний — как мы его привезли, так и стоял на берегу, заделанный в огромный деревянный ящик. А зимний мы с самого начала зимовки затащили в ангар. Его-то сейчас и собирали Шорохов и Редкозубов. Они привесили к фюзеляжу крылья, поставили хвостовое оперение, надели пропеллер и наконец начали выверять мотор. По целым дням теперь из ангара несся ровный звенящий гул, изредка, прерываемый частыми, как ружейные выстрелы, хлопками. А в самом ангаре бушевал ураганный ветер, и желтое пламя било из выхлопных патрубков самолета.

В кожаном пальто и в очкастом шлеме Шорохов сидел в кабинке пилота и то и дело кричал Редкозубову:

— Даю газ!

— От винта!

— Выключено!

И нам, метеорологам, тоже прибавилось работы: в метеорологической лаборатории проверяли для экспедиции походные барометры, Ромашников засел за обработку многолетних материалов о климате на Земле Франца-Иосифа, чтобы наши путешественники заранее знали, какая погода может застигнуть их в феврале и в марте.

Теперь уже никто не засиживался в кают-компании после завтрака или после обеда. Сразу пустела кают-компания, все расходились по своим делам.

Уже давно все оправились после болезни. Только у Бори Линева и у Лени Соболева все еще болели и пухли ноги. Но даже с больными ногами они не сидели без дела.

Каждое утро, вооружившись длинными иголками, мотками толстых ниток, ножницами и всякими выкройками, Боря Линев брел на Камчатку и там, устроившись в красном уголке, штопал для экспедиции палатки, шил рукавицы, чинил а́лыки и потяги.

А Леня Соболев где-то раздобыл длинный бамбуковый шест и ходил, тяжело опираясь на него, как на посох. Теперь, когда начало светать, работы у аэрологов было хоть отбавляй, уже можно было выпускать и дневных и ночных разведчиков, и постоянно на бугре около аэрологического сарая возился Каплин и прихрамывая ковылял Леня Соболев.

Только один Стремоухов, обрюзгший, заросший грязной бородой, по целым дням валялся в постели, хотя давным-давно совершенно выздоровел. То он жаловался на ломоту в спине, то на головную боль, то на резь в желудке. Он еще ни разу даже не вышел на улицу, где мы проводили теперь все свободное время, чтобы посмотреть на зарю, с каждым днем разгоравшуюся все ярче и ярче.

— Чего я там потерял) — презрительно говорил он. — Мне и тут, на кровати, хорошо. Пускай дураки смотрят.

Только к завтраку, к обеду и к ужину он приходил с неизменной аккуратностью, даже раньше всех. Ел он много и жадно. Каждый день, сверх нашей обычной нормы, он съедал еще огромную банку фаршированного перца и сердился, брюзжал и жаловался, если Желтобрюх забывал поставить к его прибору эту добавочную порцию консервов.

И вот как-то за обедом Наумыч сказал:

— Завтра, часов с одиннадцати, как только немножечко посветлеет, надо начать тренировку собак. Теперь уже часа по три в день светло бывает. Терять время нельзя. Как у тебя, Борис, сбруя, нарты? Все в порядке?

— Все готово, Наумыч, — весело отозвался Боря. — Уж рукавицы шьем.

— Ну, вот и отлично. Чтобы не канителиться, сразу начнём объезд обеих упряжек. — Наумыч повернулся к Стремоухову. — Степан Александрович, завтра с утра выходите па работу. К двадцать пятому февраля упряжки должны быть совершенно готовы к походу. Понятно?

— Но почему же я, Платон Наумыч? — обиженно сказал Стремоухов. — Почему я это должен делать?..

— То есть как почему вы? — удивился Наумыч. — Вы же каюр! Или что, по-вашему, я — каюр?