Сергей Безбородов - На краю света

— Ах, так? — говорят. — Вы что же — в большевики записались?

Вот тогда-то и произошел знаменитый расстрел в лагере Ля-Куртин. Сперва из пушек по нас били, потом из пулеметов. Бараки, конечно, горят, барахлишко наше погибает, а мы хоть бы что, красные флаги выкинули и распеваем «Варшавянку».

А потом пехота цепью на нас пошла.

Да, много народу положили там, а тех, кто уцелел, посадили на пароход, загнали в трюм, закрыли люки и повезли.

— Куда, — говорим, — везете-то?

— В Одессу, — говорят. — Домой. Ну вас совсем.

Плывем, плывем. В трюме, конечно, темно, ничего не видно, куда плывем, но я сразу думаю — не туда заворачиваем. Что-то не похоже, чтоб домой. И жарко стало. Голые валяемся. Дышать — ну совершенно нечем.

Приплыли. Слышим — отдают якорь. Выводят нас на палубу.

Смотрю — нет, это не Одесса. Что-то не похоже на Одессу. Негры какие-то на лодках плавают, на берегу пальмы качаются. Домишки какие-то без окон.

— Что — Африка, что ли? — спрашиваю.

— Африка, — Говорят.

Спустили нас на берег, под конвоем провели через город, приводят опять в бараки. Бараки как бараки — стены дощатые, крыши черепичные, кругом проволока в три ряда, и часовые расхаживают. Только часовые не в красных штанах, а в белых трусиках и в пробковых шлемах от солнца.

Записали нас в иностранный легион. Кого в пехоту, кого в саперы, а про меня знали, что я корпусного генерала возил, — меня зачислили в броневую роту.

И отправили всех нас воевать. Тут уж хочешь не хочешь — пришлось слушаться.

Целый год воевал я в Африке. Каких-то арабов мы усмиряли, негров каких-то. Но война совсем не та. Нет, совсем другая война. День и ночь жарища шестьдесят градусов, а тут еще в броневике сиди. Голышом, конечно, воевали. Сам весь голый, а на голове пробковый шлем.

В Африке, дело известное, — одни пески. Пыль. Машина вязнет, мотор перегревается. А негры эти самые на лошадях, на верблюдах скачут по пескам — хоть бы что. Мы в них из пулеметов, из мелкокалиберных пушек, а они в нас — стрелами. Да ведь как метко бьют! И все стрелы отравлены ядом «кураре». Хоть в палец тебе стрела попадет — кончено. У меня на броневике так механика убили. Вот в это место, около уха, царапнуло его. Так что вы думаете? — Через двадцать секунд раздуло его, черный весь стал и сразу же умер.

Повоевал я, повоевал, нет, думаю, что-то не то. И задумал бежать.

Вот раз ночью вышел я из барака, — а нас уж свободно выпускали — иди, пожалуйста, все равно никуда не денешься. Вышел я и так, сторонкой, слободками, на пристань. На рейде пароходы стоят, мальчишки с лодок крабов всяких и медуз с фонарями ловят. Смотрю — один пароход вроде пары разводит. Дым из труб бежит, на палубе суета, слышно — якорь выбирать стали.

Разделся я, одежу в узелок, узелок вот сюда на загривок привязал, сошел к воде и поплыл. А плаваю я, надо вам заметить, прямо как рыба.

Плыву тихо, саженками. Подплываю к пароходу — «за что бы уцепиться?» — думаю. Плаваю кругом, плаваю. Нет, прямо не за что ухватиться. Заплыл под корму, смотрю — руль. Знаете у океанских пароходов рули — они над водой аршина на два торчат.

Забрался я на руль, уселся верхом и держусь руками. Холодно голышом на железе сидеть, жестко…

Вдруг заработал винт, закипела вода, забурлила, обдает меня прямо с головы до ног. А тут еще руль поворачивается и я вмecтe с ним — еле ногу успел убрать, так и раздавило бы в лепешку.

Вижу — поплыли. Ход набираем. А я прямо как в котле сижу, заливает меня, захлестывает, клокочет вода. Ведь винт под ногами, а машина-то, поди, тысяч на шесть индикаторных сил! Подумать только!

Плывем. Ночь холодная, пасмурная, а я мокрый весь, как мышь, голышом на железе сижу. И рулевой, — пьяный, что ли, он, подлец, был? — то туда, то сюда ворочает, прямо даже голова у меня начинает кружиться. Но ничего, держусь. Вот, наконец, и день наступил. Осмотрелся я по сторонам, а берегов уж не видно. Открытым морем идем. Средиземным. Есть мне хочется, пить — прямо умираю. И не спал, конечно, всю ночь. Но, ничего не поделаешь, — сижу.

Так, наверное, к полудню погода разведрилась, солнышко выглянуло, и начала в море рыба играть. Дельфины разные скачут, плотва в воздухе кувыркается. Даже интересно смотреть. Смотрел я, смотрел, рассолодел от солнца и, представьте себе, задремал.

Задремал и на полном ходу свалился с руля. Как швырнуло меня волной, как закрутило, как оглушило, глотаю морскую воду, тону. Кое-как вынырнул я, а пароход идет себе своей дорогой и уже метров на сто от меня отплыл. Ну, я, конечно, сейчас кролем как заработал, догнал пароход, а попасть на руль никак не могу. От винта такая волна идет, что прямо как щепу меня швыряет. Еле-еле изловчился я, заплыл сбоку, вскарабкался назад, на руль.

Нет, думаю, спать нельзя!

Вцепился обеими руками, держусь изо всех сил. Так еще один день прошел и еще одна ночь. Этой ночью мы Гибралтарским проливом проплывали. Мне из-под кормы все очень хорошо видно было — и форты и сторожевые башни. Проплыли проливом и вышли в океан.

Ну, тут совсем дело дрянь стало. Волна пошла, акулы кругом шныряют, а мне даже прикрикнуть на них нельзя — услышат меня с корабля.

Так шесть суток и плыли мы без захода в порты. На что я здоровый человек, и то уж начал из сил выбиваться — ведь шесть суток на руле, без сна, без питья, без еды! Это не шутка.

Наконец входим в какую-то гавань, бросили якорь. Я с руля — в воду и плыву себе к берегу, будто местный житель, купаюсь.

Доплыл, развязал свой узелок, оделся в сторонке и спрашиваю, будто мимоходом, у одного мужчины: что, мол, за город такой?

— Марсель, — говорит.

— Ага, Марсель. А где тут, — говорю, — скажите, пожалуйста, советское консульство?

— А вон, — говорит, — белый дом на углу с балконами. Это консульство и есть.

Пришел я к консулу, рассказал ему все. Ну, консул, конечно, не поверил. Тогда я говорю: «У вас моторный катер есть?» — «Есть», говорит. Сели мы на катер и к тому пароходу. Подплываем и прямо под корму.

— Видите? — говорю я консулу и показываю на руль. А руль весь в крови.

— А это видите? — говорю, и руки ему свои протянул. А руки у меня прямо до кости железом за шесть суток разъело.

Тут консул:

— Простите меня, Серафим Иванович, — говорит. — Едемте обратно.

Дали мне денег, паспорт, билет купили до Ленинграда и отправили в Россию.

А при чем тут "рюмочки"? — спрашиваете. Да рюмочки, и верно, вроде ни при чем.

Это что, это все ерунда. Вот Леонид Иваныч Соболев все жалуется, что резина у него на шарах лопается. Разве это резина?

У меня была одна история с резиной, я вам расскажу. Вот это история!

А так было дело.

Жила в Петербурге, — это еще дело до революции все происходило, я еще тогда молодой был, отчаянный, — жила, значит, в Петербурге одна княгиня. Шилохвостова по фамилии. Темная богачка.