Сергей Безбородов - На краю света

— Стоп, сосчитайте-ка, сколько с нас?

Сосчитали.

— Сорок два с чем-то, — говорят.

Отошли мы в сторонку, пересчитали свои деньги, видим — едва-едва на трамвай остается. Заплатили, разъехались по домам.

На третий день взяли денег побольше и снова на стенд.

Только тут вышла осечка. На пятом же выстреле Жоржик промазал.

— Зх ты, мазила! — говорю. — Стрелять не умеешь, а лезешь.

А Жоржик уже в азарт вошел.

— Давай, — говорит, — снова! Вторую партию! Это я, — говорит, — случайно промазал, ты мне, — говорит, — под руку сказал. Я тебе покажу, — говорит, — как надо по тарелочкам стрелять!

Ну, я, конечно, смеюсь.

— Ладно, — говорю, — давай. Только за выстрелы ты будешь платить. Ладно? А то я безработный, у меня денег нет.

— Хорошо, хорошо, — говорит Жоржик, — заплачу.

Вторую партию мы что-то дней двенадцать расстреливали.

Мне-то что? — я безработный тогда был, мне с утра на биржу труда сходить, отметиться, — всего и делов-то. А у него работа. Ему надо по этажам лазить, счетчики проверять.

Ну, он уж потом и работу забросил. Две-три квартиры обежит — и на стенд.

И вот, представьте себе, на двенадцатый день я даю промах. До сих пор не могу понять, что это такое со мной случилось? Только выстрелил я, гляжу, а тарелочка летит, как ни в чем не бывало, целехонькая.

— Ну что? — кричит Жоржик. — Кто теперь мазила? Видали, — кричит, — стрелка!

А уж народ каждый день ходил на нашу стрельбу смотреть. Одни за меня держат, другие за Жоржика.

Обидно мне стало. Теперь уж я говорю:

— Давай контру. Решающую.

И опять все началось с начала.

Вот я раз приезжаю на стенд. Жду, жду — нет моего приятеля. Потом, смотрю, идет. Подходит он и манит меня пальцем в сторону. А уж кругом народ шумит, заведующий всех гостей бросил, суетится, ружья нам заряжает.

Жоржик и говорит:

— Серафим, — говорит, — все кончено.

— Как это кончено? — говорю. — Ничего не кончено. Ведь решающую играем?

— Нет, кончено, — говорит, — я погиб. У меня растрата. Я три тысячи восемьсот рублей казенных денег на эти тарелки просадил. Ты, — говорит, — что же думал, что я на свои сиротские восемьдесят шесть рублей играю? Нет, говорит, Серафим, мои-то я еще в первую партию все проставил. А это, говорит, все были казенные, за бытовую нагрузку с населения получал и сюда носил, — будь они прокляты, эти тарелки!

Ну, мне неудобно стало, я говорю собравшемуся народу:

— Сегодня ничего не будет. Мой товарищ чего-то заболел.

Все нехотя разошлись, а мы поехали домой.

— Что же теперь делать? — говорит Жоржик. — Надо доставать где-то эти деньги, а то мне Соловки.

— Ладно, — говорю я, — что-нибудь придумаю.

И придумал.

Взял я Жоржика, посадил в автобус и поехал с ним в Фили. Там у меня огородник знакомый жил, у которого была лошадь и плуг. Сговорились мы с огородником, что он нам на три дня даст напрокат и лошадь и плуг. Взяли лошадь, пристроили ей на спину плуг и окольной дорогой, окраинами, пробираемся на стенд. По дороге в скобяной лавке на последние деньги купили крупное решето.

Вот приходим мы на стенд — и прямо к заведующему. А лошадь с плугом и решето в кустах спрятали.

— Так и так, — говорим заведующему, — разрешите нам распахать вашу стрелковую площадку.

Заведующий, конечно, удивился.

— Что вы? — говорит. — Зачем?

— А очень просто, — я говорю, — мы с приятелем еще долго играть будем, это мы только перерыв сделали. Земля у вас твердая, промахнешься в тарелочку, а она все равно о землю разбивается. А вы за бой с нас деньги берете. Нам так невыгодно. Вот мы распашем, тарелочки тогда биться и не будут.

— Хорошо, — говорит, — пашите на здоровье. Только вы ведь и промахнулись-то всего в две тарелочки, а набили, поди, тысяч шесть штук. Ну, да дело ваше.

Вывели мы из кустов лошадь и принялись за работу. Я-то поздоровее буду, я — пашу, а Жоржик другим делом занялся. Жоржик землю сеет.

Сколько уж лет в этом месте стенд был, дроби там в земле, по моим расчетам, не меньше пятнадцати пудов должно было быть.

Вот Жоржик через решето землю и просеивает. Земля комками в решете остается, а дробь просеивается.

Как я думал, так оно и вышло. За три дня я напахал, а Жоржик насеял четырнадцать пудов дроби. Продали мы эту дробь в охотничий союз по 20 рублей кило и выручили четыре с половиной тысячи рублей. Заплатили огороднику за лошадь и за плуг. Жоржик покрыл растрату, да еще нам рублей по триста осталось.

Вот с тех-то пор я больше и не стреляю в цель.

Все вы, наверное, видали у меня рюмочки. Интересные рюмочки. Дареные. Генерала Лечицкого подарок. Как говорится, сувенир на память.

Вот, извольте видеть, рюмочки. А вот я вывинтил ножку у одной, у другой, положил их сюда внутрь и свинтил. Получилось, видите, яичко. Яичко положил в карман. Пожалуйста. Удобно. Небьющееся. Всегда под рукой.

Да-а. Попито из них всего. И ликеров, и бенедиктинов, и шампанского, и просто так, водки.

Вы, наверное, слыхали такого: генерал Лечицкий? Известный герой империалистической войны. Он русским экспедиционным корпусом во Франции командовал. Так вот я у него шофером служил. Три машины у него было. Берлие дорожный, трехцилиндровый. Игрушка, а не машина. Потом Кадилляк. Крытый лимузин, синей кожей обит. И Ситроен в пятьдесят сил. Самая быстроходная машина во всей Франции. У Жоффра, у французского главнокомандующего, почти такой же был, только разве ему за нашим угнаться?

Да. Чудак был генерал. И, между тем, любил выпить. Едем мы с ним, как-то ночью, под Верденом.

— А что, — говорит, — Сима, — он меня просто так, Симой звал, — не выпить ли нам? — говорит.

— Хорошо бы, — говорю, — выпить, ваше высокопревосходительство.

Вынимает он бутылку. Чистый спирт. Налил себе вот эту самую рюмочку, отпил. Наливает мне.

— На-ка, — говорит, — выпей.

— Да что же, — говорю, — тут пить-то? Пить-то нечего, ваше высокопревосходительство. Мне бы, говорю, стаканчик.

А у меня под сиденьем всегда стакан был. Алюминиевый, французский. В него наших полтора свободно войдет. Вот я и вынимаю этот стакан. Он налил. Я, конечно, хлоп, и хоть бы что.

— Ну, молодец, — говорит, — Сима. Дарю тебе на память эти рюмочки.

Я два года с этим генералом по всем французским фронтам разъезжал.

Потом произошла в России революция, нас, конечно, весь корпус, интернировали. Заперли нас в концентрационный лагерь. Ля-Куртин назывался. Может, слыхали? Известный лагерь. Деревянные бараки, а кругом колючая проволока в три ряда, и часовые в красных штанах расхаживают.

Сидим мы. Пьем себе желудевый кофий, галеты жуем, в подкидного дурака на сигареты играем. И вдруг нас опять на фронт.

— Н-е-е-т, — говорим. — Повоевали. Кончено.