Сергей Безбородов - На краю света

Наумыч взял секундомер, сунул его в карман, потом посмотрел на шороховские пимы и покачал головой.

— Что же, не мог разве крепкие сапоги надеть? Ведь пальцы наружу торчат..

— Опять нотации, — с досадой проговорил Шорохов. — Полетов-то всего на три минуты, а разговоров на три часа.

Он отошел от Наумыча и крикнул Редкозубову, который возился у медленно вертящегося пропеллера:

— Ну, механик, всё, что ли? Залезай!

— Сейчас, сейчас, — отозвался Редкозубов. — Я одну только минуточку. Вот сейчас только за рукавицами в ангар сбегаю, забыл в ангаре.

Редкозубов, размахивая руками, побежал к ангару, а Шорохов залез в кабину самолета.

Мы все стояли вокруг, посматривая, как Леня Соболев привязывает под крыло свой метеорограф.

Вдруг Шорохов что-то крикнул и дал газ. Под дружный наш хохот Леня Соболев опрометью кинулся из-под крыла. Наумыч даже не успел щелкнуть секундомером, как самолет сдвинулся с места и покачиваясь побежал по снегу. Подпрыгнув последний раз на заструге, он оторвался от земли, и беспомощно и смешно повисли в пустоте его черные толстые лыжи.

От ангара, размахивая рукавицами, бежал Редкозубов. Он остановился на полдороге и, задрав голову, стал смотреть на удаляющийся самолет.

— Догоняй! — закричал ему Сморж. — Серафим Иваныч, крой наперерез, на повороте подсядешь!

Все засмеялись, заговорили, только Наумыч, нахмурившись и стиснув зубы, молча продолжал следить глазами за самолетом, который далеко-далеко, уже над Британским каналом, заворачивал на юг.

Леня Соболев, радостно потирая руки и подмигивая, подошел к Наумычу:

— А не хотел брать, — довольно сказал он, и мотнул головой на черную точку самолета. — Нет, у меня уж такое правило: что бы там человек ни говорил, а лучше сделать по-своему. Послушался бы его, вот и стоял бы тут теперь на земле, как дурак, со своим метеорографом. А теперь приборчик летит, работает, записывает. Хорошо!

Растерянно пожимая плечами и комкая в руках замшевые лётные рукавицы, к нам подошел Редкозубов.

— Что же это такое? Я же только на минуточку побежал. Это, прямо, я не знаю, что такое. Свинство, прямо!

— А ты не зевай, — смеясь проговорил Сморж. — Тут, братишка, надо ловить момент. Прозевал — и кончено.

Все снова стали следить за самолетом.

Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать, а самолет и не собирался как будто спускаться на землю. Огромными кругами он поднимался все выше и выше, забирался под самые облака.

Уже едва-едва доносилось до нас ровное стрекотание его мотора.

— Вот тебе и попрыгал по бухте, — сказал Леня Соболев. — Жди его теперь, когда он сядет.

Леня что-то пошарил в карманах своего полушубка, вытащил какой-то ключик и, протянув его Каплину, строго сказал:

— Ну, Лаврентий, пошли. Нечего тут стоять. Надо зонд готовить. Может, сегодня к вечеру выпустим. Сколько дней с этим штормом потеряли.

Они ушли. Ушел и Сморж со Стремоуховым.

Мы остались одни на опустевшей стартовой площадке — Наумыч, Редкозубов и я.

— Вот уж и мотора не слыхать, — тихо сказал Редкозубов. — Куда же это он полетел? Тысячи на полторы уж, поди, забрался. Пожалуй, минут сорок всё поднимается и поднимается. На потолок, что ли, пошел? Не понимаю.

Наумыч все также молча, достал из кардана часы, посмотрел на циферблат, сдвинул брови.

Теперь самолет — уже чуть-чуть приметная черная точка — то и дело исчезал в белесоватых рваных облаках, в какой-то легкой дымке.

— Да, значит, на потолок, — еще раз сказал Редкозубов. — На три тысячи метров, значит, пошел.

Он вздохнул, покачал головой, осмотрелся по сторонам.

— Кто это там бежит — никак Ромаша?

По льду бухты к нам приближался несуразными, мелкими прыжками какой-то человек в длинной шубе, подпоясанной подмышками, в высокой остроконечной шапке.

— Ромаша и есть. Первый раз вижу, как Ромаша бегает. Ну прямо как кролик.

Это был, действительно, Ромашников. Не добежав до нас метров двадцати, он остановился и пошел шагом. Еще издали он закричал, махая в воздухе какой-то бумажкой:

— Что же это, Платон Наумыч, за безобразие такое! Я в таких условиях тогда просто откажусь работать, вот и все. Пусть сами составляют прогнозы!

Лицо у него было обиженное, он с ненавистью посмотрел на Редкозубова, презрительно оттопырил нижнюю губу.

— Прямо издевательство какое-то и больше ничего. Что вы, Серафим Иванович, смеетесь? Это очень прискорбно, а не смешно. Вот что!

— Да я и не смеюсь, — сказал Редкозубое, едва сдерживая улыбку. — Очень уж вы интересно бегаете. Как кролик, прямо.

Ромашников хотел было что-то ему ответить, но от злости только фыркнул и, протянув Наумычу свою бумажку, обиженно сказал:

— Я же при вас, Платон Наумыч, за завтраком говорил, что советую подождать двенадцатичасового прогноза. Неужели же нельзя было тридцать минут подождать? Тогда надо уничтожить к чорту всю нашу метеорологическую службу, вот и все. И вы тоже хороши, — набросился он на меня. — Вы-то, метеоролог, должны бы понимать. Они-то, — он показал плечом на Редкозубова, — конечно, ничего в этом не смыслят, а вы ведь, как ни как, метеоролог.

Наумыч взял у Ромашникова бумажку и молча стал читать ее, а я сказал:

— Да в чем дело-то? Что вы так волнуетесь?

— Что я волнуюсь? — проговорил Ромашников трясущимися губами. — Вот чего я волнуюсь.

И он ткнул пальцем куда-то в сторону Рубини-Рок. Я повернулся.

По склонам горы Чурляниса, точно сметана из опрокинутого великанского горшка, перекатывающимися валами быстро сползал, стекал в бухту плотный, густой туман. Он уже затопил высокие купола ледников и надвигался на бухту, на ледник Юрия, на Рубини-Рок.

— Туман, — бледнея, сказал Редкозубов.

Кругом было все так же тихо. Слышно было, как тонким голосом скучно лает где-то собака, как стучит на айсберге кирка, отбивая глыбы льда, как далеко, у Камчатки, переговариваются Вася Гуткин и Гриша Быстров.

Только теперь мы увидели, что все небо стало, как вата, ровного мутно-белого цвета и, кажется, опустилось совсем низко над землей. Где-то там, высоко над этой серой, плотной ватой, был самолет.

— Вот чего я волнуюсь, — еще раз сказал Ромашников. — Очень странно, что вас это нисколечко не волнует. Как вот теперь он будет садиться?

Редкозубов растерянно посмотрел на Наумыча, потом опять на небо, на подползающий к нам туман.

— Беда, Платон Наумыч, — тихо сказал он.

Наумыч аккуратно спрятал в карман ромашниковский запоздавший прогноз, неторопливо застегнул шубу на все пуговицы, тщательно натянул меховые рукавицы, поправил обеими руками шапку, будто собирался не то бежать куда-то, не то бороться, и наконец спокойно, негромко сказал:

— Ударить тревогу. Всех на улицу.

Мы стояли против него, глядя ему в глаза, ожидая дальнейших приказаний.